Ознакомительная версия.
— Как видно, ей там нравится.
— Хо, — возмущенно уронил Джош, и мы примерно полмили ехали в молчании. Пошел дождь; холодный и мелкий, он сеялся, во всю ширь застилая собою окрестность по обе стороны дороги, и мы трусили навстречу мокрому ветру. У меня слабая спина и долго ехать трусцой, сидя в дамском седле, для меня сущая погибель. Я свернула на обочину и пустила пони в легкий галоп по траве, но знала, что Джошу это совсем не понравится: так лошадь приходит к концу пути чересчур разгоряченной — с другой стороны, если пустишь ее шагом, то можно застудить. Полагалось трусить да трусить всю дорогу рысцой, разламывая себе спину.
— Мое лично мнение, — заговорил, наконец, Джош, — что ее светлость даром, прямо-таки даром пропадает все то время до последней минуточки, когда не сидит на лошади.
— Она замечательно ездит верхом, правда?
Все это я уже слышала от Джоша, и не раз, но мне всегда было мало.
— Я, например, второй такой не видал, — сказал Джош, со свистом пропуская сквозь зубы воздух. — Рука, точно бархат, но и железная, сильная рука, а уж посадка!.. Теперь посмотреть, к примеру, хоть на вас — изъерзались буквально в седле, то туда, то сюда, жди нынче к вечеру стертой спины, уж это как пить дать.
— Да рысца эта, Джош! И потом, я так устала.
— Чтобы она когда устала — я такого не видывал. А видел, как проскачет десять миль и сменит лошадь на свежую молодую пятилетку, какую не выводили всю неделю — взлетит в седло легче птички — ногу и не учуешь в ладони — мигом подобрала поводья, вздернула голову коню — и забор ей не забор, ограда не ограда — пустит вскачь, не разбирая, где там пашня, где круча, а сама сидит как влитая. Теперь, напротив, возьмем его светлость (это уже о дяде Мэтью) — ездить верхом умеет, не отрицаю, но гляньте, в каком он виде возвращает лошадей — до того измочалены, что уже и пойло не хлебают. Умеет ездить, это да, но что с того, когда он лошадь не чувствует. Вот мама ваша такими их домой не приводила, знала, когда остановиться, и уж тогда прямиком к дому, без никаких. Оно понятно, его светлость — мужчина крупный, рослый, кто же спорит, фунтов на двести потянет с гаком, но у него и лошади тоже крупные, рослые, а он их умудряется заездить до полусмерти, и кому тогда нянькаться с ними ночь напролет? Мне!
Дождь уже лил как из ведра. Ледяная струйка, просочась мне за воротник, добралась до левой лопатки, в правый сапог постепенно наливалась вода, поясницу резало, как ножом. Я чувствовала, что еще минута — и я не выдержу этих терзаний, прекрасно зная, что обязана продержаться еще целых сорок минут, еще пять миль. От боли в спине я нагибалась все ниже, и Джош кидал на меня презрительные взгляды, явно недоумевая, как у моей матери могла родиться такая дочь.
— До чего мисс Линда уродилась в ее светлость, — заметил он, — это даже удивлению подобно.
Но наконец-то, наконец мы свернули с мерлинфордской дороги, спустились в долину и, проехав деревню Алконли, стали подниматься в гору, к поместью, мимо сторожки у ворот, по подъездной аллее — и на конюший двор. Я с трудом спешилась, сдала пони на руки кому-то из помощников Джоша и, по-стариковски волоча ноги, поплелась к дому. И лишь у самых дверей, с внезапно екнувшим сердцем, вспомнила, что по времени тетя Эмили, а значит и ОН, уже должны быть здесь. Долгая минута прошла, покуда я набралась духу открыть парадную дверь.
И точно: в холле, спиной к камину, стояли тетя Сейди, тетя Эмили и белокурый, маленького роста, молодой на вид мужчина. Самое первое мое впечатление — что совсем не похож на мужа. И, похоже, мягкий и добрый.
— А вот и Фанни, — хором сказали мои тетки.
— Деточка, — прибавила тетя Сейди, — позволь представить тебе капитана Уорбека.
Я резким, неловким движением, как часто получается у девочек в четырнадцать лет, пожала протянутую руку, думая, что на капитана он тоже совершенно не похож.
— Душенька, как ты промокла! Остальных, вероятно, не будет еще сто лет — ты откуда вернулась?
— Я их оставила прочесывать рощицу у «Старой Розы».
Я вдруг вспомнила — сказалась женская природа, в конце концов, я находилась в присутствии мужчины — в каком жутком виде мне свойственно возвращаться с охоты: вся забрызгана грязью с головы до ног, котелок сбился набекрень, прическа как воронье гнездо, галстук полощется, точно флаг на ветру — и, пробурчав что-то невнятное, удалилась по задней лестнице принимать ванну и отдыхать. После охоты нас по крайней мере два часа держали в постели. Скоро вернулась и Линда, вымокшая еще сильнее меня, и юркнула ко мне под одеяло. Она тоже успела повидать капитана и согласилась, что внешность у него неподходящая для жениха и для военного.
— Трудно представить себе, как такой уложит немца шанцевым инструментом, — сказала она пренебрежительно.
Как бы мы ни боялись дяди Мэтью, как бы его ни осуждали, а подчас и ненавидели всеми фибрами души, он все равно оставался для нас как бы мерилом мужских достоинств англичанина; всякий, кто сильно отличался от него, казался нам каким-то не таким.
— Устроит ему дядя Мэтью мартышкино житье, вот увидишь, — сказала я, заранее опасаясь за тетю Эмили.
— Бедная тетя Эмили, он еще, чего доброго, потребует, чтобы жениха держали на конюшне, — давясь от смеха, сказала Линда.
— Знаешь, а все-таки он симпатичный, ей повезло, что хоть кого-то нашла, если учесть, сколько ей лет.
— Ох, интересно будет взглянуть, как они встретятся с Пулей.
Однако нашим ожиданиям кровавой драмы не суждено было исполниться: с первой минуты стало очевидно, что капитан Уорбек пришелся дяде Мэтью как нельзя более по сердцу. А поскольку этот последний никогда не менял своего первоначального мнения и немногие его любимцы вольны были совершать хоть тысячу самых тяжких преступлений, оставаясь при этом в его глазах чисты и безгрешны, то капитан Уорбек отныне и навеки утвердился относительно дяди Мэтью в незыблемо благоприятном положении.
— До чего головастый малый — страшное дело, и начитанный, столько всего умеет, вы не поверите. И книги пишет, и критические статьи по изобразительному искусству, и на рояле бренчит так, что закачаешься, хоть, правда, сами вещи — не очень. Но можно вообразить, как он откалывал бы что-нибудь эдакое — из «Крестьяночки», например, если б разучил. Этому что хочешь по плечу, сразу видно.
За обедом капитана Уорбека, сидящего рядом с тетей Сейди, и дядю Мэтью, который сидел возле тети Эмили, разделяли не только четверо детей (Бобу, в связи с предстоящим отъездом в Итон на следующий триместр, разрешалось, как и нам, обедать внизу), но также провалы темноты. Обеденный стол освещали три электрические лампочки, свисающие гроздью с потолка и занавешенные темно-красным шелком с золотой бахромой. На середину стола, таким образом, падал пучок яркого света, меж тем как обедающие со своими приборами сидели в полной мгле. Все мы, естественно, не отрывали глаз от смутных очертаний жениха и обнаружили в его поведении массу любопытного. Сперва он завел с тетей Сейди разговор о садах, садовых растениях и цветущих кустарниках — предмете, о котором в Алконли ничего не знали. Садом занимался садовник, и дело с концом. Сад находился в полумиле от дома, если не дальше, и никто туда не захаживал — разве что в летнее время кому-нибудь вздумается слегка размять ноги. Странным казалось, что человек, живущий в Лондоне, почему-то знает названия, привычки и лечебные свойства такого количества растений. Тетя Сейди из вежливости старалась не отставать, но не могла полностью утаить свое невежество, хотя отчасти и умудрялась скрывать его за легкой дымкой рассеянности.
Ознакомительная версия.
