– Там «Кто хочет стать миллионером» идёт. Будешь смотреть? – спросил Пашка.
Зоя улыбнулась. Кажется, никаких разборок уже не требовалось. Это и были настоящие слова. Это был, можно сказать, плюс в анкете! Хотя за что и в какую таинственную графу он поставлен – оставалось неизвестным…
– Не хочется, – сказала она.
И мысленно договорила: «Что это за миллионеры? Что за люди туда едут? Другой мир. Другая ниша. А мы уж посидим в своей…»
Но произнести это вслух неписаные законы опять-таки не позволяли.
В этот момент телефон затрещал так, как он способен был трещать только в самую мирную и уютную минуту вечера. Зоя вздрогнула, рванулась в кухню. За какие-то доли секунды в голове промелькнуло: Федченко заболела перед самым академическим! Давыдов сломал очередную конечность! Или, того хуже, слёг кто-то из коллег, и придётся неделю тащить замещение!
Но это оказалась всего лишь мама. Её интересовало, почём теперь керамическая плитка. Как будто Зоя имела к ней какое-нибудь отношение!
– Нет, мам, я не в курсе. Я твою даже как-то и не помню… А у нас только в туалете жёлтая метлахская, и всё.
– При чём тут метлахская?! Нашу керамическую, её в ванной клали, в двухтысячном, по-моему… Вроде по тридцать метр. Или это её клали по тридцать метр? Гриша тоже не помнит.
– Так и я… – Зоя добросовестно напряглась и вздохнула виновато. – Нет, не помню!
– Ну, у тебя-то память помоложе! – возмутилась мама. – Ещё такой весёлый мастер делал, Борис Довлетович! И вот уже штук пять отпало. Так что ж нам теперь – всё крушить?
Однако Зоина память не среагировала и на весёлого Бориса Довлетовича. Решительно какая-то часть жизни струилась сквозь неё, как сквозь дырявое решето!
Мама недовольно промолчала. Но развивать тему Зоиной рассеянности, по счастью, не стала.
– А то ещё есть, Гриша по радио слышал, специальный телефон – «товары и услуги». И не записал, конечно! Тебе не приходилось звонить?
– Первый раз слышу.
– Непрактичная ты у меня! – всё-таки высказалась мама и, кажется, собралась повесить трубку.
Но тут память Зои вдруг встрепенулась:
– Подожди, мам, я вот что хочу… ты не в курсе – нет у нас случайно родственников за границей?
Наступило продолжительное молчание – мама перестраивалась на другую волну. Перестроившись, она осведомилась:
– Это что, новая шутка?
– Н-нет, почему… Бывают же у людей родственники за границей, – уклончиво предположила Зоя.
– Бывают. Но не у нас! – отрезала мама.
– Вот и очень жаль, – почему-то с грустью объявила дочь. – А… ювелиры? Никакого ювелира в нашей семье случайно не было?
На этот раз мама отреагировала быстро и чётко.
– Зоя! Сейчас же объясни, в чём дело. Что ещё за ювелиры? У нас таких сроду не водилось – ни у Ильенко, ни у Петуниных! Говори толком, не темни!
– Да я же просто так, ма-ам, – промямлила Зоя, – помечтать уже нельзя! Ну, бывает же: человек раз – и разбогател! Наследство из-за границы получил или там клад нашёл, с фамильными ценностями…
Рассказывать всю правду про сон показалось как-то глупо.
– А это уж – мечтай! – со вздохом разрешила мама. – Ты ж у нас в отца. Тот всё мечтал! Поезда, самолёты… Да ты помнишь! Он тебя всё на железную дорогу водил.
– Помню, – сказала Зоя.
Помолчали. Время сдвинулось, легко полетело вспять, и Зоя очутилась на старом фланелевом одеяльце, расстеленном на скате железнодорожной насыпи. Рядом папа в белом костюме, в светлой шляпе смотрел на проходящий поезд, а Зоя смотрела на него. Он был старше мамы на пятнадцать лет, а смотрел совсем по-детски, удивлённо и мечтательно, вот как на этот поезд. И с таким же выражением читал Зое сказки! Читать сама она не хотела и еле научилась к семи годам, к самой школе. А на людях смотреть по-детски папе, наверно, казалось неудобно, и он нарочно прихмуривался и сдвигал брови, пряча глаза.
– А почему папа всё время светлый костюм носил? Летом, я имею в виду. Я его только в светлом и помню! Это мода была такая?
Мама помедлила с ответом.
– Ну, когда-то и мода… А может, он в молодости тёмного наносился. Война, потом бедность, разруха… Фронтовики тогда долго ещё в военном ходили. На свадьбе у него и костюма не было – рубашка и брюки, пиджак у Кости Федорова одолжил. Да у нас и свадьбы-то толком не было… Так просто – собрались, посидели с друзьями.
– Но у тебя-то хоть было платье? Белое, я имею в виду.
– Да откуда! В обычном расписывалась, синем с белым воротником. Правда, мама мне воротник колокольчиками вышила – мулине восьми оттенков, от голубого до фиолетового. Все моточки ниток собрала! Голь на выдумки хитра… А на свадьбу подарили нам ведро, чайник и кастрюлю, – тут мама вздохнула мечтательно. – Вот уж были ценности так ценности! В те времена – самые главные вещи. Возьмём ведро и чайник – и за водой, на колонку. Вернёмся – можно суп в кастрюле варить. Отец потом всю жизнь вспоминал: «Ты как-то так вкусно готовила тогда!» А я просто постный борщ варила, но чтоб обязательно много зелени и со сметаной.
– Вот жаль, не унаследовала я твоего таланта!
– Да какой тут талант… – отреклась мама. – Павлушка как там?
Разговор резко свернул к настоящему.
– Да как всегда. Поужинал. Жить сегодня не учил! – понизив голос, похвалилась Зоя в трубку.
– Этот вот у нас в кого? – в сердцах воскликнула мама на том конце.
– Ты забыла, что ли?
Тут обе расхохотались, поскольку Пашка являл собой точную бабушкину копию в юношеском варианте, с таким же острым подбородком, пронзительными светлыми глазами и дотошным характером.
– Да, кстати! – спохватилась мама. – Гриша тут спрашивает: какая может быть рифма к слову «континент»?
– «Экскре… эксперимент», – предложила Зоя.
– Эту он и сам хотел. А я говорю – слово какое-то слишком научное! Под него остальные слова трудно подстроить.
– А чего он про этот континент сочинил?
– «Талантом своим покорил континент».
– Это Жуков, что ли?
– Ну! А кто ж ещё?
– Да, действительно…
– Он ещё в словаре высмотрел «контингент».
– Здрасьте! Это уж совсем ни при чём! Вообще другой смысл…
– Я и говорю. А он: «Тебе бы только критиковать! А критика должна быть конструктивной!»
Вечер закончился спокойно и как-то благостно. И спать сегодня, Зоя чувствовала, она будет как убитая.
«Только вот с фамильными сокровищами ничего не выяснилось!» – мысленно повинилась она перед бабушкой Анфисой, уже погружаясь в сон.
Два раза в каждом учебном году Зоя шла на работу, как на праздник. И происходило такое исключительно в дни академических концертов.
В этот день привычное и затёртое до дыр словосочетание «музыкальная школа» вдруг обретало свой изначальный, торжественный и несколько даже аристократический смысл. И даже доносящиеся издалека фальшивые ноты казались в этот день необходимыми, как настройка оркестра перед выступлением.
Учителя были элегантны до неузнаваемости и наэлектризованы до раздражения. Ароматы «Ив Роше» и «Шанели» витали над лестницей. Директор в ослепительной белой рубашке, молодо блестя глазами, спускался в концертный зал. Каблучки учительниц парадно цокали вслед за ним.
Мальчишки в столь же ослепительных рубашках и девчонки с гигантскими бантами толпились у сценической двери. И когда первый эльф в бантах, вспорхнув на сцену и взмахнув ручонками, опускал их на клавиатуру – у Зои, случалось, к глазам подступали слёзы.
Вспоминалось, как приводила их сюда на репетиции Марина Львовна в последний школьный год – за окнами лупил майский ливень, Танька первой садилась к роялю, и Зоя не узнавала её за этим длиннохвостым концертным сооружением. Прелюдии Шостаковича были коротки и непредсказуемы. Одна была тяжёлой, веской, аккорды падали спелыми гроздьями, обрушивались, как стены старинного собора. Марина Львовна говорила: «Здесь я представляю себе леди Макбет на плоту», – и Зоя с Танькой кидались читать Шекспира. Другая же была лёгкой и таинственной, с неожиданными паузами: это незнакомец в длинном пальто и шляпе – уж не Ганс ли Христиан Андерсен? – шёл по городу, вдруг останавливаясь и бросая взгляд в низенькое окошко. И там, куда он посмотрел, происходили чудеса…
Собственно говоря, все чудеса носила с собой Марина Львовна в своих нотах – на первый взгляд точно таких же сборниках пьес и сонат, как и те, что грудами лежали согласно алфавиту в школьной библиотеке. Но нет, не тут-то было, её ноты даже пахли по-особому, и звучать начинали, кажется, сами по себе, едва только она вынимала их из чёрного лакированного портфельчика. И стоило услышать их один раз, как хотелось немедленно повторить вот этот пассаж, и паузу, и лёгкие аккорды сопровождения, и уроки с ней были не уроками, а только обучением волшебству, всем этим чудесным перемещениям: в осенний сад, в бальную залу, в венецианскую гондолу! И скоро они научились перемещаться и сами, а иногда Танька ни с того ни с сего звонила Зое вечером, чуть ли не ночью, и распоряжалась: «Давай-ка своего Баха!» И Зоя, дотянув телефонный шнур из кухни через весь коридор почти до самого пианино, играла си-бемоль-мажорную прелюдию – хотя ей и мерещилось в глубине души, что Танькина до-минорная всё-таки ещё красивее… Но что-то происходило в природе под эти звуки, закладывалась какая-то программа судьбы – и, судя по грандиозной каденции, по мощным аккордам, программа невероятная, фантастическая, головокружительная!
