Они были печально знамениты от Байоля до Дюнкерка: шатались по улицам, приставали к женщинам, просиживали дни напролет в привокзальных буфетах, похмельные садились за руль какой-нибудь развалюхи вместе с такой же поддатой женой и кучей запущенных детей — никаких водительских прав у них, разумеется, сроду не водилось, — и катили к побережью, отдыхать. В неполные семнадцать лет Дидье, глядевший на мир жестким взглядом голубых глаз и немного стеснявшийся своих больших рук — он учился на сантехника, — заметно выделялся на фоне остальных родственников, в чью компанию, казалось, попал по ошибке, хотя и за ним уже числились некоторые подвиги, в том числе попытка поставить рекорд скорости на угнанном мотоцикле, — ясное дело, не на трезвую голову. Анетта, несмотря на природную жертвенность и слишком мягкое сердце, могла вообще никогда не встретиться с Дидье, но судьба решила иначе. Ей было двадцать, когда от рака поджелудочной железы скоротечно скончался ее отец, сгорев за каких-нибудь три месяца; они с матерью, в пятьдесят восемь лет вынужденной уйти на пенсию, оставили дом, в котором жили последние пятнадцать лет, и переехали в скромную квартиру на первом этаже дешевой многоэтажки. По соседству обитало многочисленное семейство Дидье — младшие братья и сестры плюс двое дядек с отцовской стороны, только что выпущенных из тюрьмы. Дидье вел себя героически; единственный из всего семейства, он пытался наладить нормальную жизнь; вставал рано утром и отправлялся к месье Уазену — добродушному мастеру-сантехнику, тунисцу, перебравшемуся в их городок больше четверти века назад и с тех пор сумевшему обзавестись многочисленной клиентурой, сварливой женой, выводком худосочных чернявых дочек и непрошибаемым оптимизмом. Уазен, на своей шкуре испытавший, что значит быть эмигрантом, согласился взять в ученики неприкаянного парнишку; он решил, что даст тому профессию, а там, как знать, может, даже одну из своих дочек, старшую, будущую обладательницу вожделенного диплома бухгалтера. Он не разочаровался в своем выборе: Дидье оказался толковым малым, у него была техническая жилка и бездна обаяния; он нравился клиентам. Немножко терпения, твердил себе мастер, и я сделаю из него человека.
Вскоре Анетта увидела Дидье, а Дидье увидел Анетту; они встретились на узкой асфальтовой дорожке, что вела к дверям их смежных квартир. Стояло безоблачное майское утро, что, видимо, сыграло свою роковую роль; светлые глаза и высокая грудь Анетты тоже сказали свое слово. Дидье, не слишком избалованный женским вниманием, скользнул по ней взглядом, недоверчиво прищурился и пригляделся получше; он был сражен наповал; очевидно, в тот момент он вопреки впитанным с материнским молоком примитивным рефлексам почувствовал, пусть смутно и неясно, что эта белокурая девушка, ее мать, Уазен и будущая профессия явились ему подарком судьбы, неожиданным даром небес, редким шансом выбраться из ямы, изменить всю свою жизнь, навести в ней подобие порядка, стать таким, как все, как те, у кого есть свой дом и машина, кто по воскресеньям водит сына на тренировку по футболу. И он ринулся навстречу отважной Анетте, как будто прыгнул в пропасть; но в пропасти оказались они оба.
Поль не мог иметь детей. Он знал об этом. И сразу предупредил Анетту, в самом начале, во время их первой встречи в понедельник 19 ноября в Невере. Они выбрали Невер, изучив карту, — город лежал примерно посередине между его и ее домом, так что за один день вполне можно было обернуться туда и обратно. Поль решил, что поедет на машине сразу после утренней дойки, а насчет вечерней договорится с соседом Мишелем; накануне вечером он приготовит для коров сено и подкормку и сложит все в одном месте, чтоб было под руками; Мишель — из местных, он знает скотину, так что справится. Анетта сядет в первый утренний поезд и приедет в Невер в 14.30. Так что у них будет полдня, чтобы познакомиться и поговорить не по телефону, а так, вживую. Ведь это совершенно разные вещи — разговор по телефону и разговор с глазу на глаз.
В Невере Поль объяснил ей, что вовсе не думал о ребенке, о том, чтобы иметь сына, который смог бы унаследовать землю, то есть семейное достояние, до сих пор переходившее из поколения в поколение, пока не досталось им с Николь; Николь, добавил он, это его сестра. Ферму приобрел еще их прапрадед, так что она очень старая, и, наверное, он последний, кто на ней работает. Время такое; мелкие фермы сливаются, объединяют свои земли, несколько хозяйств превращаются в одно, а настоящей семье, семье с детьми, такое хозяйство содержать трудно. Так что это не для него. Он смотрел на Анетту, ненадолго умолкал и подносил к губам чашку горячего какао, которое они заказали в вокзальном буфете; города ни он, ни она не знали и не рискнули выйти под ледяной дождь со снегом. Нет, повторил он, это не для него. Но он не жаловался. Он вообще терпеть не мог, когда крестьяне начинали жаловаться, или вываливали кучи навоза перед префектурой, или устраивали демонстрации; ему было за них стыдно. Он работал — как все, ну, может, немножко больше, чем все, потому что, когда она приедет, если, конечно, захочет приехать, — тут он заговорил быстрее, как будто слова давались ему с трудом и он торопился вытолкнуть их из горла, — когда она приедет, то сама увидит: у скотины отпусков не бывает; он издал смешок, и она тоже засмеялась; так вот, за скотиной надо ухаживать каждый день, и за коровами, и за телками, и вообще, на ферме работы невпроворот, но, конечно, человеку далекому от крестьянской жизни этого не понять.
Он то сжимал, то разжимал руки; рядом стояла пустая чашка, и Анетта не отрываясь смотрела на эти руки, и на чашку, и на толстую зимнюю куртку с зеленым шарфом, которые он пристроил на край стола; она слушала, что он говорит, — ей было легко его слушать. Ну так вот, он работал, и они ни в чем не нуждались, ну, в пределах разумного, конечно, во всяком случае, дела шли нормально, крупных долгов не было. Крестьяне часто сами себя загоняют в ловушку; берут кредиты, покупают новую технику, самую современную, самую передовую, строят сдуру огромные дома, не дома, а дворцы, а потом удивляются, что через десять лет все начинает разваливаться, только успевай чинить то тут, то там. Ладно бы хоть из дерева строили — деревянные постройки прочнее, и для скотины дерево лучше, но все равно, надо же головой думать, а то понаслушаются всяких деятелей из банков или из сельскохозяйственной палаты, которым только волю дай, они тебе так зубы заговорят, мало не покажется, понарисуют всяких графиков, с процентами и с чем хочешь. А потом вдруг продажи упадут, так бывает, то с молоком, то с телятиной, а то и с тем и с другим сразу, и что тогда делать? Кредит-то за тебя никто выплачивать не будет. Теперь его речь лилась свободно; он заговорил о положении на рынке, о ценах; все ведь решается не здесь, объяснял он, а где-то там, в Брюсселе, а может, еще где повыше, и никто не интересуется мнением производителей; считается, что они должны подчиняться правилам, приспосабливаться, менять методы работы, систему хозяйствования… Может, им и профессию сменить? Наверное, они там, наверху, к этому и стремятся, чтобы такие, как он, крестьяне вообще исчезли, а земля одичала.
