Анетта слушала его, вникая в каждое слово; он чувствовал — по тому, как она на него глядела, по ее сосредоточенному виду, — что она действительно слушает, а не притворяется, думая о своем: о том, что скоро опять на поезд, ехать почти всю ночь, и билеты дорогие, даже со скидкой, а потом в Париже делать пересадку, тащиться на метро на другой вокзал… Поль замолчал. Что это он, в самом деле, все о работе да о работе? Хотя, если честно, ведь это и была вся его жизнь, ну почти вся, эта самая работа, которую он не выбирал, которая свалилась на него, когда его привезли во Фридьер. Лично ему всегда нравилось возиться с машинами. Но кто его спрашивал? Родители все решили за него, а дядьки ничему его не учили. Он просто наблюдал за тем, как работали они, и учился сам, как говорится, по ходу дела. Но это оказалась хорошая работа. Он не выдержал бы, если бы пришлось жить в городе, ходить на завод, или торговать, или сидеть в конторе. Каждый день ездить туда-сюда и выполнять чужие приказы. Вот что самое главное — он не хотел над собой начальников. Те крестьяне, что так любят жаловаться, почему-то все время забывают о том, что над ними нет начальников. Взять хотя бы его дядек — разве они могут ему приказывать? Ну да, с ними бывало нелегко, раньше, когда ему было лет двадцать пять или тридцать; они же упрямые, каждый по-своему, и держатся за свои привычки; вот и тогда они ничего не желали менять, не понимали, что он хочет как лучше, и сопротивлялись изо всех сил. Хлопали дверями. Не разговаривали с ним. За едой утыкались в телевизор. Николь хоть и сестра, а тоже играла в молчанку и только злобно на него косилась. Хуже всего было по утрам, когда ни свет ни заря надо было вставать и в темноте идти в коровник, доить коров; дядьки тоже приходили, но с ним даже не здоровались, делали вид, что его не замечают, смотрели сквозь него, как будто он прозрачный. А ведь они втроем — трое сильных мужчин, и это не считая Николь, которая занималась телятами, — вполне могли между собой договориться и устроить что-то вроде дежурств, тогда не пришлось бы всем вставать в такую рань, особенно зимой. Но в конце концов все как-то рассосалось само собой; наверное, это нормально, когда молодые и старые ссорятся: конфликт отцов и детей. Но те времена прошли, теперь все более или менее наладилось, они поняли, что он был прав. Им обоим уже за восемьдесят, но они еще работают, хоть и не так, как раньше; на них овцы, домашняя птица, кролики и огород — им хватает. И забот с ними никаких, не то что некоторые старики, всякие ведь есть, иной раз такое учудят…
Опять его понесло, он и сам не замечал, что говорит не закрывая рта — слова выскакивали словно сами собой. Он смутился и встал из-за стола. Дождь кончился, и он предложил пойти пройтись, посмотреть город, взглянуть на Луару, на берегу которой тот стоит. Она согласилась. Он заплатил за какао, и они вышли. Позже, на обратном пути, между Клермоном и Конда, когда на дорожных указателях начали попадаться знакомые названия — Шампекс, Бесс, Эглизнёв, — он снова и снова прокручивал в голове их встречу. Эта женщина приехала ради него, преодолела огромное расстояние — даже по карте видно, насколько огромное. После первого же их разговора, еще по телефону, после первых неловких, с трудом подбираемых слов он достал из буфета старую мишленовскую карту и нашел на ней Байоль. Самый север, верхняя граница, дальше и быть не может; в переплетении линий, подпирающих Бельгию, ему чудилось что-то безысходное. И эта женщина жила там со своим десятилетним сыном; у женщины, отозвавшейся на его объявление, оказался хороший голос — спокойный, ясный и мягкий. Поль решился. Он не отступится от задуманного. Не желает он кончить тем, чем кончают слишком многие из его знакомых, коротая одинокие вечера под лампой или пялясь в телевизор. Он не даст заживо похоронить себя во Фридьере, в удобном дядькином доме, в компании с Николь, которая была всего лишь сестра.
Он не знал, да и не стремился узнать, есть ли в жизни Николь — или был в прошлом, или будет в будущем — мужчина. Да, он слышал всякие разговоры, ловил сальные смешки в кафе и других местах; видел, что Николь чего-то ждала, замечал ее заплаканные глаза или, наоборот, лихорадочное возбуждение — тогда она не ходила, а словно летала на крыльях. Но Николь оставалась его сестрой, такой же брошенной, как и он сам. Брошенные дети… Сколько раз в юности он повторял себе эти два слова, трясясь от бессильной ярости. Он и сам не понимал, откуда они взялись. Он ни на кого не держал зла, никого ни в чем не упрекал, но, когда ему исполнилось сорок, словно пробудился от спячки, решительный и хладнокровный. И сказал себе, что у него во Фридьере будет женщина; она станет жить с ним, делить его дни и ночи, долго, до самого конца. И никто ему в этом не помешает. Нет на свете такой силы, которая помешала бы ему, Полю, добиться своего. Анетта… Женщина из Байоля, с севера. Как она слушала его! Она была создана для него. Он это почувствовал, когда они молча стояли на берегу серой Луары, холодным ноябрьским днем, в медленно спускающихся колючих сумерках. От нее, от ее красной шерстяной куртки, теплым пятном выделявшейся на фоне наступавшей тьмы, исходил особый запах — он узнал его, когда тремя часами раньше встречал ее на платформе номер два; это был ненавязчивый, чуть сладковатый запах, почему-то сразу показавшийся ему родным, своим и привычным.
Они называли ее просто комнатой — ту большую комнату, которую Поль отвоевал у чердака, где прежде хранились сено, солома, деревянные и железные инструменты, сельскохозяйственные орудия и груды всякой всячины, в основном разнообразного старья, отслужившего свой срок, которое не выбрасывали — вдруг еще пригодится? Воздух наверху был здоровый, дерево здесь не гнило, а металл не ржавел; помещение хорошо вентилировалось; сюда любили залетать ласточки; летом, в жару, здесь всегда приятно пахло. Использовавшийся как сарай, чердак венчал собой дом, прикрывая людей и животных, нависал над ними всей своей нетленной царственной мощью; он был их кораблем, их собором, живым панцирем со своим характером и собственным глуховатым голосом. Он требовал непрестанной заботы: не предавай свой чердак, и он тебя не предаст. Заброшенный чердак — полуразвалившийся, продуваемый всеми ветрами, зимой заметенный снегом, а летом засыпанный листьями и ветками, одним словом, мертвый чердак, каких Поль немало повидал на своем веку, представлялся ему позором, зияющей раной на теле дома. Решая устроить себе жилище на чердаке, он словно надеялся, что попадет под защиту ангела-хранителя. Под рыжими деревянными балками было много света; он разделил пространство, возведя стены из шероховатых плит, и прорезал внутреннюю дверь, благодаря чему мог спускаться вниз, к своим ежедневным обязанностям, минуя территорию, принадлежащую дядькам и сестре.
