Глава 4
Цвет денег не зеленый, как у долларов или загородных домиков; не красный с черным, как цвет прибыли и убытков; не серебристый или золотой, как у монет; не пурпурный, как цвет декадентской монархии. Цвет денег нежно-розовый. Он того розового оттенка, что можно увидеть на лицах богачей и щечках младенцев. Это цвет достатка и комфорта, скачек на лошадях морозным утром или пробуждения у потрескивающего камина. Это цвет нежного рассвета и абрикосового закатного неба. Это цвет «Файнэншл таймс» и оранжево-розовый цвет хорошего шампанского.
Так вот, в моей комнате можно было найти любой оттенок розового. Гобелены и кресла эпохи Людовика XVI были нежных тонов. Пуфик рядом с туалетным столиком овальной формы был чуть темнее, цвета малины, и сочетался с диванчиком, что стоял в гостиной перед низким обеденным столом красного дерева. На ковре сплетались цветы розовых тонов, и даже итальянский мрамор в ванной светился теплым розовым, особенно когда включался свет, отражаясь в зеркалах. Хрустальные и серебряные вазы пестрели цветами, тщательно подобранными по оттенкам, и комната благоухала их ароматами. После того как я осталась одна, стало так тихо, что слышно было, как оседает от таяния кубиков льда бутылка шампанского в ведерке.
Было уже пол-одиннадцатого, когда я и мой чемодан оказались в номере. День выдался длинный. Я слишком устала, чтобы тащиться вниз, в бар на первом этаже отеля, заполненный разодетыми в золото и шелка посетителями. Да у меня и одежды такой не было. Но я хотела есть. В отеле подавали поздний ужин, так что я заказала еду в номер и откупорила шампанское.
Я открыла воду в ванне и распаковала красивую длинную, до пола, ночную рубашку, все еще завернутую в упаковочную бумагу, и дорожные тапочки. Я сложила все это в Нью-Йорке перед самым отлетом в надежде на то, что случится невероятное, непредвиденное и романтичное и я смогу надеть это вместо вытянутой фланелевой футболки, в которую обычно облачаюсь в куцых гостиничных номерах.
В люксе даже температура была правильной. Мне не было холодно, когда я вылезла, словно Венера из волн, из мраморной ванны, наполненной водой с розовой пеной. Потягивая шампанское, я закуталась в мягкий кремового цвета ворсистый халат.
Я сушила полотенцем волосы, когда официант вкатил мой ужин на столике и мастерски накрыл стол, сервировав его серебром, хрусталем, фарфором и льняным полотенцем, таким мягким, что если положить его на колени, то полотно не выдаст ни единой складки, оставшейся от прачечной. Нежнейший бифштекс приготовили именно так, как я и просила – слегка недожаренным, – и подали со спаржей и сладкой красной картошечкой, размером с мяч для гольфа, и с настоящими французскими булочками. Поглотив все это кулинарное великолепие, я принялась за печенье с чаем, от которого мне стало тепло и уютно, и совершенно забыла о разнице в часовых поясах.
Бездельничая за чашечкой чаю, я заказала завтрак на специальном бланке. Утром я решила взять кофе, вареное яйцо, гренок, джем и утреннюю газету. Затем я переоделась в свою шелковую ночную рубашку и взобралась на огромную кровать. Матрас был твердым, но удивительно удобным. Я опустила голову на подушку.
Засыпая, я поблагодарила кузена Джереми за то, что он устроил мне такой шикарный отдых. Мальчик, которого я знала когда-то, вырос в важного лондонского бизнесмена. Интересно, как он чувствует себя, оказавшись в ответе за семейное состояние? Его отец, дядя Питер, брат моей мамы, умер, когда Джереми было всего двадцать пять; а его мать, тетя Шейла, англичанка до мозга костей, чья семья самая богатая из всех, кого я знаю, до сих пор живет в Лондоне. Я помню, как мама и тетя Шейла обменивались рождественскими открытками раз в год, вкладывая в них короткие, но любезные письма и фотографии меня и Джереми, за которые мне до сих пор стыдно.
Фотографии перестали присылать после свадьбы Джереми – это была последняя фотография от них, – поскольку у меня таких фотографий не было. Впрочем, через год Джереми развелся, никому не объяснив причин. На фотографии его жена вышла не в фокусе, так что все, что я смогла разглядеть, – это приятный профиль и светлые волосы.
Неужели он тоже из тех, кто ходит с раной в сердце? Взрослый Джереми на фотографиях был чисто выбрит и выглядел как преуспевающий английский бизнесмен, но в его глазах я все еще видела того непокорного мальчишку, которого встретила на побережье Корнуолла.
Поначалу он сидел прямой и чопорный за столом со взрослыми, когда мы пили чай из фарфора, который в Америке достают лишь на свадьбы да похороны. Я с трудом ставила чашку на блюдечко под пристальными взглядами Джереми и, что было хуже, его матери. Но однажды, когда мы играли в салки в обнесенном стеной бабушкином саду, я смогла сбить с Джереми спесь, и мы смеялись и шутили, как нормальные дети.
Он даже сказал мне по секрету, что точно не собирается стать очередным англичанином в пиджаке, занимающимся «чертовски скучной» работой, как его папаша-банкир. Он сказал, что будет путешествовать, поедет на сафари, будет ходить по каменистым тропам, исследовать древние руины или создаст рок-группу и станет звездой. Мне льстило, что Джереми делится со мной сокровенным, хоть он и называл меня малявкой. Тот важный разговор бесцеремонно прервала назойливая пчела. Спасаясь от нее, я побежала по дорожке к дому. Джереми крикнул мне: «Замри»! – и я, не знаю почему, доверилась ему и остановилась. Пчела сделала круг над моей головой, выходя на позицию, чтобы атаковать, но в этот момент подскочил Джереми, взмахнул влажным пляжным полотенцем и резко наотмашь рубанул им в воздухе. Пчела замертво упала к моим ногам. Это было впечатляюще.
Наши мамы уже укрылись на пляже под зонтами и ждали нас. Песок под полотенцами уже нагрелся, и Джереми позвал меня купаться. Волны бились о камни, наполняя воздух ароматной россыпью брызг. Однако океан был таким холодным, что дух захватывало. Я попробовала воду ногой и решила, что для меня это слишком холодно, но тут в воду с плеском окунулась бабушка Берил, довольно фыркая. Она помахала мне рукой и стала уговаривать меня присоединиться к ней. Джереми скорчил рожицу, глядя на мою неуверенность, и нырнул следом за бабушкой. Бабушка Пенелопа, стоявшая на берегу неподалеку, заверила меня, что я не обязана этого делать, но я таки решилась и окунулась, ахнув от холода. Моя гиперчувствительная кожа сразу покраснела. Я поплавала немного, но вода не стала теплее, как это случалось, когда я купалась дома, по нашу сторону Атлантики. В конце концов я выбралась из воды, стуча зубами, с посиневшими губами, и плюхнулась на теплое полотенце, с надеждой глядя на затянутое облаками небо. От ветерка стало лишь холоднее. Мама Джереми, тетя Шейла, заметив, что я совсем замерзла, велела сыну сбегать в дом, принести несколько полотенец и вытереть меня насухо, чтобы я не подхватила воспаления легких. Он всегда был послушным мальчиком до тех пор, пока взрослые обращали на него внимание. Он быстро сбегал за полотенцами и, заметив, что взрослые потеряли к нему интерес и заняты скучными сплетнями, лишь бросил мне их, а сам поспешил удалиться. Когда я запротестовала, Джереми сказал, что я проявляю слабость, поскольку я опасный секретный агент, меня сбросили на парашюте, я приземлилась в реку за Полярным кругом и мне надо избежать переохлаждения.