В основе бурного протеста Жоакина лежали отнюдь не местные экономические интересы. Эту борьбу он считал для себя делом чести.
Чтобы успокоить мужа, Магнолия предлагала ему подслащенную воду. Его это оскорбляло: такой напиток годится только для девиц. Особенно Жоакин сердился, когда жена подробно рассказывала ему, как выходец из Сан-Паулу снимает шляпу и раскланивается с ней, едва завидит ее в общественном месте. Но он точно так же приветствовал кого угодно независимо от расы, богатства и веры. А сколько разговоров и споров вызывали его сшитые в Париже костюмы!
– Вот еще одна причина, по которой его надо выдворить из города. Он хочет всех нас превратить в паршивых пижонов. Ты тоже хочешь стать модницей, Магнолия?
Взглядом Жоакин предоставлял жене редкую возможность объясниться в любви к нему. Для укрепления семьи она могла бы дать понять детям, что в доме, и особенно в постели, у нее был муж, который избавлял ее от необходимости прибегать к чужим фантазиям, для того чтобы быть счастливой.
Избегая взгляда мужа, она принялась изо всех сил стирать пыль с мебели. Она привыкла к его повышенной чувствительности и боролась с ней, кладя в еду побольше специй.
Споры на эту тему пробуждали интерес Полидоро. Авторитет архитектора из Сан-Паулу грозил расшатать устои семьи, основанные на невозмутимой повседневности. Как всякий подросток, Полидоро давно искал легендарного героя, пересекающего сертаны или Амазонию в костюме цвета хаки и высоких сапогах с хлыстом за голенищем, не забывая о делах и любовных похождениях. Герой этот приезжал бы из дальних краев ради одного лишь удовольствия рассказать о невиданных и неслыханных передрягах. Такой человек, хоть и побывал в местах, где среди пышной растительности царит смерть, к ночи спокойно кладет голову на подушку, не опасаясь гнездящихся в его воображении кошмаров.
Отец разбирался только в коровах, а выходец из Сан-Паулу мог предоставить Полидоро визир, через который был виден мир за пределами Триндаде. Каждый день Полидоро, выйдя из школы, наблюдал за строительными работами. Волей архитектора кирпичи складывались в бесконечные стены. Любопытство Полидоро таило в себе определенную опасность.
– Ты, как я вижу, болтаешься по улице без дела, – сказал однажды Жоакин и пригрозил сыну наказанием: не дай Бог еще прибьется к врагам. Но и сам Жоакин не спускал глаз со строительных рабочих, прибывавших из соседних округов.
– Зачем нам такая большая гостиница? Чтобы собрать в номерах побольше шулеров, проституток и бандитов? – бормотал он, забывая о сыне.
Говоря об архитекторе, Жоакин никак его не называл. Дал ему кличку Бандейранте, желая выставить в смешном свете. И намекал всем, что того выгнали из Сан-Паулу, иначе он и не приехал бы в Триндаде.
Как-то солнечным утром в дверь Жоакина постучали.
В ту самую минуту, когда он собирался призвать к порядку пораспустившихся детей и жену.
– Эй, Магнолия, почему ты не идешь открыть дверь? Жена, занятая хозяйством, не услышала его приказа:
наверно, ушла в курятник собирать яйца. Эту работу она детям не доверяла, сама внимательно изучала запачканную кровью скорлупу и ласково разговаривала с курицей, как с сестрой по женским тяготам.
Жоакин, не понимая этой солидарности, возражал:
– Ну и что? Ты ведь рожала и знаешь, как трудно выпихнуть из себя головку ребенка!
Пришлось Жоакину самому идти открывать дверь – не дадут отдохнуть даже в воскресенье.
– Это я, – сказал архитектор из Сан-Паулу.
Он был в сапогах и галифе для верховой езды, на голове щегольски сидела кепка, какие Жоакину доводилось видеть только в иностранных журналах, изредка попадавших к нему в руки; у подъезда стоял серо-гнедой конь.
Жоакин заколебался: неловко гнать непрошеного гостя, если он уже ступил на порог.
– Входите, – мрачно сказал он, – но с условием, что время вашего посещения будет измеряться самой быстрой стрелкой часов.
В доме Жоакин указал посетителю на мягкий стул, одна из пружин которого наполовину вылезла наружу и не щадила ничьего зада. Скудно обставленная столовая напоминала монастырскую трапезную. Самым роскошным предметом здесь был обеденный стол с выдвижными ящиками для посуды и гнутыми ножками, изумительное произведение ремесленного искусства.
Посетитель сел небрежно-элегантным движением и не показал виду, что ему больно. Лишь ноги его так крепко уперлись в дощатый пол, будто пустили в него корни.
– Что ж, время идет, – напомнил ему Жоакин, разглядывая начищенные до блеска сапоги гостя. Ему хотелось сразу огорошить архитектора, лишить его всякого очарования в глазах своих домашних.
Тот немного наклонился вперед, соблюдая правила хорошего тона, приобретенные в богатом доме Сан-Паулу. Устремив взор на Жоакина, старался прочесть его чувства; несколько мгновений жизнь обоих как бы работала вхолостую.
– Я приехал в Триндаде не затем, сеу Жоакин, чтобы принести вам прогресс. Прогресс – это сказка, а я уже давно оставил передовые взгляды, – сказал наконец архитектор.
Жоакин побоялся, как бы лощеные речи городского жителя не сбили с толку его, деревенщину.
– Говорите напрямик, – сухо произнес он.
– Я хочу сказать, что гостиница – это как моя иллюзия, так и ваша. – Сделав такое признание, он снова откинулся на спинку стула: так ему легче было сидеть.
– Не причисляйте меня к числу тех, кто питает иллюзии, – запротестовал Жоакин довольно пронзительным голосом. Магнолия могла услышать его из сада.
– Вы совершенно правы. Каждая утраченная иллюзия укорачивает наши кишки на один сантиметр. А раз я не знаю, сколько у меня метров кишок, то не стоит их терять. Хотя бы потому, что без них нам нечем будет срать. – Употребив такое неожиданное выражение, уроженец Сан-Паулу сразу же посмотрел на Жоакина.
Чувства Жоакина, задубевшие от коровьего навоза, выдержали этот наскок собеседника, который заговорил на крестьянском языке лишь для того, чтобы убедить его, будто они одного поля ягода.
Архитектор, однако, не хотел отступать и решил не сдавать позиции.
– Но, с другой стороны, иллюзия помогает нам жить. Это искушение, имеющее определенную цену, которую я, например, согласен заплатить. Поверьте мне, чем больше обмана и лжи я возведу на городской площади Триндаде, тем лучше будет для нас всех, в том числе и для вас.
Высказав эту мысль, выходец из Сан-Паулу снова вперил в Жоакина оценивающий взгляд. У этого крестьянина на спине панцирь, как у черепахи. И на нем отметины тысячелетней борьбы за существование, а что у него внутри – не видно.
Жоакин вытащил из кармана табачный лист. Прежде чем покрошить его ножом на столе, понюхал, заметив тем временем, что этот чужак словно прирос к стулу и вовсе не смотрит на стенные часы, висящие над комодом в стиле штата Минас-Жерайс. Стрелки двигались как обычно.
