— Еще раз повторяю, справок не даем. Только родственникам.
Мужчина досадливо выругнулся, махнул рукой и расстроенный отошел от окошка.
Ромка бы в другой раз и спрашивать ничего не стал, но его не отпускало жгучее желание, даже потребность, узнать про Олю. Регистраторша безучастно спросила, кем он ей приходится.
— Никем, — честно ответил Ромка.
Она даже вскинула брови то ли с удивлением, то ли с возмущение.
— Я же говорю… — начала она с нотками раздражения. И вдруг улыбнулась, словно узнала старого знакомого. — Как ты сказал? Зарубина Ольга? Девчонка, которая тонула? А ты же Рома? Сын Маргариты Сергеевны? Это же ты девчонку спас! Молодец! Маргарита Сергеевна, наверное, очень гордится? А Зарубина… нормально все с ней. Может, хочешь ее навестить? Второй этаж, палата двадцать три. У них там, правда, сончас еще… Но ничего, я сейчас позвоню туда на пост, договорюсь, тебя пропустят.
Ромка почти привык, что имя матери было в Кремнегорске как золотая пайцза, открывающая для него практически все двери. Но иногда становилось не по себе и даже немножко стыдно за такие преференции. Ромка слышал, как за спиной метался мужчина, переживающий за некую Свиридову Анну Матвеевну, и не мог вот так взять и пройти, когда других, по сути, послали. Да и потом, что он ей скажет? Привет, как себя чувствуешь? Давай познакомимся? Ну, глупо же.
— Да нет, не надо, я потом приду, когда положено.
Ромка поскорее вышел в больничный двор, обогнул здание, прикидывая по памяти, куда выходит окно двадцать третьей палаты. Примерно сообразил, но сомневался то ли оно второе от края, то ли третье. Минуты две изучал, задрав голову, как вдруг в одном из них показалась она. Оля Зарубина. Это вышло так неожиданно, что Ромка не успел ни смутиться, ни отвести взгляд. А, может, и не захотел. Так он и стоял, неотрывно на нее глядя, потеряв счет времени.
Оля тоже замерла у окна и тоже смотрела на него. И хотя оба молчали, но Ромке казалось, что они общаются. Говорят друг другу самое важное. Потому что взглядом только о важном и нужно говорить. Наверное, именно в тот момент он и осознал до конца: это любовь. Не влечение, не влюбленность, не страсть, не интерес. Потому что любовь больше, чем все вместе взятое. Она даже больше, чем жизнь. Ведь жизнь кончается, а его любовь — навсегда. Так ему тогда казалось.
Это что-то такое огромное, как космос, даже удивительно, как все это помещается в нем, в Ромке, и не разрывает его изнутри.
Она знает, что я ее люблю, понял Ромка, глядя на тоненькую фигурку в окне, и она…
Тут, видимо, в палату кто-то вошел, может, врач или медсестра. Потому что Оля обернулась назад, потом снова посмотрела вниз, на Ромку. И вдруг робко и быстро махнула ему рукой и ушла.
Ромка возвращался домой, ошалевший от счастья. Сердце не стучало — оно отбивало радостный марш.
Умом он, конечно, понимал, что его эйфория, возможно, напрасна. Ну, стояла Оля у окна долго — что с того? Может, ей в больнице скучно. А то, что махнула ему рукой — так это вообще, может, просто из вежливости. В благодарность за то, что он ее спас. Но доводы рассудка звучали впустую. Потому что откуда-то взялось чувство, почти уверенность, что они не просто смотрели друг на друга, а признавались в любви…
На следующий день Ромка снова пришел. Около получаса бродил под окнами. Мог бы подняться в палату, как все нормальные люди, но он и сам не находил объяснения, что его сдерживало.
Наконец выглянула Оля. В этот раз всего с минуту они смотрели друг на друга, а потом ушла. Зато вместо нее в окне появились еще две девчачьи головы. Ее соседки по палате. Они хихикали, подавали ему какие-то знаки. Ромка отвернулся. Но не уходил, ждал, хотя и сам не знал, чего.
А потом выбежала она, в коротеньком халатике и тапочках, нежная и какая-то домашняя. Торопливо пересекла больничный двор, но метрах в пяти от Ромки замедлила шаг. Словно замешкалась: подходить или вернуться обратно. А потом и вовсе остановилась. Тогда Ромка двинулся ей навстречу.
— Привет, — улыбнулась Оля, превозмогая застенчивость.
— Привет, — ответил Ромка, деревенея. Голос прозвучал глухо и хрипло, будто он песка наелся.
— Мне сказали, что это ты меня спас. Я этого, правда, не помню. Помню только, как вдруг стала тонуть. И задыхаться. А затем уже на берегу, кругом люди… ну и в скорой… А потом мне сказали, что меня спас Роман… Стрелецкий.
Она произнесла его имя и фамилию как-то по-особенному: тише, мягче. И снова чуть смущенно улыбнулась, глядя прямо на него. Отчего у Ромки поплыло перед глазами. Он и сам сейчас тонул в ее глазах. И задыхался.
— Спасибо тебе. А ты сюда приходишь… приходил к кому-то?
— К тебе.
— Спасибо… — промолвила она. — А почему не поднимаешься в палату? А пойдем вон там посидим? Или ты торопишься куда-то?
— Пойдем.
Они присели на свободную скамейку, в полуметре друг от друга.
— А ты что делал летом? — спросила Оля.
— В Черногории был.
Повисла долгая пауза. Оля сидела прямо, плотно сдвинув коленки и сложив на них руки. Время от времени она искоса поглядывала на Ромку и улыбалась. Но Ромка видел — ей не по себе. Теребя поясок халатика, она отчаянно пыталась найти тему для разговора, как-то заполнить паузу, чтобы не было так неловко.
Сам он вполне мог молчать. Ему было просто хорошо рядом с ней и больше ничего другого не хотелось. Затянувшиеся паузы его не напрягали. Наоборот, молчаливые взгляды казались ему красноречивее и откровеннее любых слов. Слова же виделись ему щитом, за которым удобнее прятать настоящие чувства.
— А тебе понравилось в Черногории?
Разве это важно — как было ему там? Зчем сейчас об этом? Тем не менее он ответил:
— Там неплохо.
— И все? — коротко засмеялась она. — А на озерах ты с кем был?
— Ни с кем.
— Один? — почему-то удивилась она.
— Один.
Снова пауза. Снова она напряглась и ломает голову, о чем говорить дальше.
— И все-таки какая счастливая случайность, что ты там оказался в то же время! А то бы не сидели сейчас… ужас… — она шутливо передернулась, как от озноба.
— Это не случайность, — глядя ей в глаза, сказал Ромка. — Я туда приехал, потому что тебя искал. И нашел.
8
Тем августом у них все и завертелось. После того, как Олю выписали, родители, как и раньше, отправляли ее каждое утро на рынок продавать овощи с огорода. Ромка же дни напролет торчал рядом с ней.
Сначала она очень смущалась, тем более тетки, которые торговали по соседству, посмеивались над ними. Если Ромка задерживался, обязательно спрашивали: «А кавалер твой куда пропал?» или что-нибудь в этом духе. А стоило ему появиться, сразу встречали его дружным возгласом: «А вот и наш Ромео! А мы уж тут все заждались».
Оля тотчас заливалась краской, а Ромка на их безобидные насмешки никак не реагировал. Может, не считал нужным, а, может, и вовсе не обращал внимания. Такое с ним теперь частенько стало происходить: рядом с Олей он вдруг переставал замечать окружающих.
Потом Оля к нему привыкла и, наоборот, ждала его, нетерпеливо вглядываясь в сторону двухэтажного кирпичного дома в конце площади, из-за угла которого он появлялся.
Неловкость тоже постепенно прошла. Правда, временами возникала снова — когда Ромка вечерами провожал ее после рынка, и они, навернув несколько кругов по окрестным улицам, останавливались за несколько дворов от ее дома, чтобы отец не засек.
В такие моменты пропадала легкость, забывались все слова и накатывало острое, удушливое волнение.
Ромке до безумия хотелось поцеловать Олю, но он лишь взглядом пожирал ее губы. Даже если б он знал, что Оля сама этого ждала, вряд ли бы осмелился. Это все равно что потрогать руками божество.
Обычно они так и прощались — стояли и смотрели друг на друга так, будто расставались не до завтрашнего утра, а навсегда. Стояли минут по десять, двадцать, иногда и по полчаса, пока не появлялся кто-нибудь из ее соседей. Тогда Оля словно отмирала. Бросала сконфуженный взгляд на непрошенного свидетеля их прощания, краснея, бормотала: «Ну, мне пора. Пока!» и убегала к себе.
