в ванне, глядя на крошечные пинетки и вытирая текущие слёзы.
Я не понимаю кто из нас прав, а кто виноват, и в чём. Не понимаю, что пошло не так. Но я не хочу, не могу, не буду с ним ссорится.
Он сидел на диване, тупо переключая телевизор, явно не замечая, что происходит на экране. А потом ушёл к рабочему столу.
Спрятав свои «сокровища» из детского магазина, я иду на кухню, чтобы его чем-нибудь накормить. Уже не до готовки. Хотя уверена: он не ужинал. И даже забыл об этом.
И пока разливаю по двум стаканам кефир, проверяю что там мне «налетело» в оживший телефон.
«Лан, ты прости, конечно, что я лезу не в своё дело, — глотнув из своего стакана, читаю я сообщение НВ. — Я тут была сегодня на работе. Надо было доделать кое-что. В общем, мне кажется, тебе надо это знать».
Я открываю приложенное фото и кефир встаёт у меня поперёк горла.
Там Оскорблённый Моим Молчанием стоит посреди рабочего кабинета, засунув руки в карманы, а Эллочка Маратовна, положила ладошку на его спину, остренький подбородочек на его плечо и что-то доверительно сообщает.
Я выдыхаю, словно меня окатили ледяной водой. Потом вдыхаю, собираясь с силами. Потом снова выдыхаю. Но, засунув телефон в карман, всё же беру стакан и иду. Поговорить.
Видеть его измученного, уставшего, лежащего на столе перед потухшим монитором физически больно. Намного больней, чем рядом с Людоедочкой. Но подавляю в себе порыв его обнять.
— Тём, ты ел? — спрашиваю я тихо, хотя знаю, что он не спит.
— Не успел, — отвечает он, не открывая глаз.
— Так и думала, — ставлю перед ним кефир.
— Спасибо! — поднимает он голову, трёт глаза, надевает очки.
— Тём, — качаю я головой жестом «не надо этих благодарностей». — Прости, что я болтала с Леркой и разрядила телефон. Прости, что задержалась и не предупредила. Я не подумала, что ты будешь так волноваться. И прости за эту пощёчину.
— Я заслужил. Только не в этом дело, Лан, — встаёт он. И я второй раз подавляю порыв его обнять, хотя вот он, такой родной, такой тёплый, такой близкий, мой сильный красивый раненый лев.
Расправив плечи, он протягивает мне свой телефон, и подхватив стакан с кефиром, уходит на диван.
И у меня останавливается сердце, глядя на экран.
На этой фотографии я целуюсь с Захаром. Да, да, именно так это и выглядит, снятое с моей спины: Захар, склонив набок голову, я, потянувшись к его губам, и вечерние сумерки, в которых мы «горячо» прощаемся.
— И там ещё одна, — слышу я глубокий вздох.
Сердце у меня уже стоит. Теперь отказывают и лёгкие, не давая вздохнуть. На втором снимке — смятый чек. В котором чёрным по белому: кефир «Сосновский», презервативы «Дюрекс», жевательная резинка «Орбит» и дальше сигареты, которые (я седьмым чувством догадываюсь) курит именно Захар.
Я не сажусь, падаю перед ним на диван.
Мне страшно поднять глаза. Страшно представить, что чувствует тот, что просто за меня волновался. И как для него всё это выглядит: мы купили презервативы, меня не было три часа, мы целуемся, прощаясь. И как для него прозвучало это моё «гуляла» и всё.
Мне страшно видеть его сложенные вместе руки, прижатые к губам.
— Кто тебе это прислал?
— А ты как думаешь?
Я много чего думаю. Но уверена, что бегать по урнам, собирая чеки, по указке Захара за моей спиной могла только Светочка. Для всякой «грязной» работёнки он и держит её на коротком поводке.
А ещё: какая же я дура, раз меня так легко и нелепо подставили. И ведь даже не почувствовала подвоха. Дёргалась, нервничала, всё что угодно, только не думала. И вляпалась просто классически.
И хуже всего, что всё, что бы я сейчас ни сказала прозвучит жалко. Я уже оправдывалась, когда пришла. Я уже соврала, что «гуляла». И уверена, он это почувствовал: фальшь и мой дурацкий обман. И слишком расстроен, чтобы мне пробиться сквозь заслон его скорби, неверия и отрицания, но я всё же пробую.
Я вручаю ему свой телефон с фото.
И пока он закрывает глаза, не желая это видеть, и тяжело выдыхает, чтобы как я пару минут назад снова набрать полную грудь воздуха, тянусь через столик и беру его за руку.
— Тебе не кажется, что нас пытаются поссорить?
— Лан, это был невинный жест, — сжимает он мои пальцы. — И как бы это не выглядело, разговор был сугубо деловой. Она сказала: «Не слушай его!» про моего отца и прошла дальше.
— Тём, мы говорили о тебе. И вдруг он наклонился и спросил не грязная ли у него щека. Но как бы это ни выглядело, я с ним не целовалась и не собиралась. Мы поговорили, и он ушёл.
— Я знал, что это был Захар. Грязный след у тебя на щеке, он оставил его, чтобы я точно знал, что это был он. Что вы виделись. А потом прислал эти фото.
— Но зачем?!
— Ты уже ответила на свой вопрос, — прижимает он мою руку к губам, и меня током пробивает от этого, такого привычного, прикосновения, по которому я уже так сильно успела соскучиться. — Чтобы мы поссорились.
— Но зачем? — искренне не понимаю я.
— Непрочные отношения это рушит. На раз. Ты промолчала, соврала, скрыла, значит, тебе понравилось его внимание. Если эту встречу ты решишь утаить от меня, значит, он может рассчитывать, что утаишь и следующую. А на следующей не ограничиться одним разговором.
— Он вообще тебе друг? — качаю я головой, глядя в его любимые глаза.
— Конечно. Иначе не оставил бы эту «метку» на щеке. Меня он поставил в известность. А дальше выбор был за тобой. Что тебе дороже: я или приятная интрижка с Захаром.
— Серьёзно?!
— Вполне.
— Но это же подстава. Особенно эти фото.
— И я это знаю, в том-то и дело. Знаю, что разговор был обо мне, иначе он не заставил бы тебя задержаться. И знаю этот его трюк с якобы поцелуем. Я всё это знаю. И, если ты выберешь его, я тоже должен был узнать. И тогда просто предъявить тебе эти фото, и на этом всё.
— Зачем же тогда будут нужны эти фальшивые снимки, если уже можно будет наделать настоящих?
— Потому что не будет настоящих, пока мы не расстанемся.
— Ах, ну да, он же тебе друг. Настоящий. И дай-ка догадаюсь, — у меня аж в горле пересыхает. Я забираю у него
