Я сильно прикусываю нижнюю губу, пытаясь прогнать воспоминания, но они не уходят. На ощупь я включаю лампу рядом с кроватью, позволяя свету заливать комнату и напоминать мне о том, где я нахожусь. Я заставляю себя сесть, обхватываю колени руками и сглатываю, борясь с подступающей тошнотой.
Я не могу сделать это в одиночку. Я не говорила об этом со своим психотерапевтом, слишком застенчива и смущена, чтобы обсуждать что-то столь личное, как мастурбация, но это еще одна вещь, которая заставляет меня чувствовать себя сломленной, как будто я никогда не стану нормальной. Как будто я никогда не узнаю не только ту любовь, но и то удовольствие и желание, из-за которых Катерина опоздала к ужину, розовощекая и улыбающаяся, с раскрасневшимся от удовлетворения лицом. Если я не могу дать это даже себе сама, как я когда-нибудь позволю это кому-то еще?
Будет ли кто-то когда-нибудь достаточно терпелив со мной, чтобы попытаться?
5
МАКС
Ее мягкие, светло-рыжие волосы падают мне на лицо, щекоча щеки и ключицы, когда ее губы касаются моих, ее тихое, прерывистое дыхание согревает мой рот. Ее руки прижаты к моей груди, тонкие кончики пальцев изогнуты внутрь, касаясь моей кожи, почти царапая, но не совсем. Намек на боль, который мог бы возникнуть, заглушался блаженным, опьяняющим удовольствием от того, что она оседлала меня, тугая и влажная, сжимающаяся вокруг меня, когда она скользит вверх по моему члену и снова вниз, подталкивая меня к краю все быстрее и быстрее. Я чувствую, как она близко, и ее язык скользит в мой рот, когда я чувствую, как выгибается ее спина, как ее бедра прижимаются ко мне, когда она сжимается вокруг меня еще сильнее, горячая и влажная, и это лучше, чем все, что я когда-либо чувствовал…
— Кончи для меня, Макс, — шепчет она мне в губы, ее аромат кофе и ванили наполняет мой нос, когда ее бедра двигаются быстрее, и я понимаю, что потерялся.
Я хватаю ее, крепко удерживая на своем члене, когда я вхожу в нее, слыша ее крик удовольствия, затерявшийся в нашем поцелуе, когда она начинает сильно кончать, ее груди прижимаются ко мне, и я знаю, что больше нельзя сдерживаться, больше нельзя продлевать это…
Я просыпаюсь, задыхаясь, мое сердце бешено колотится, дыхание перехватывает в горле, руки сжимают потные простыни. Мое тело содрогается от остатков воображаемого удовольствия, и когда я переворачиваюсь, я чувствую, как простыня прилипает к моим бедрам, влажная на моей коже.
Блядь.
Застонав, я сажусь, сбрасываю с себя простыню и бросаю взгляд на будильник рядом с кроватью. Сейчас пять утра, и меня разбудил эротический сон.
Конкретно о Саше.
Второй раз за неделю.
Стыд, горячий и неистовый, затопляет меня вместо удовольствия, которое я испытывал всего мгновение назад. Что, черт возьми, со мной не так? мой разум рычит на меня, напрягая мышцы, когда я включаю прикроватную лампу и свешиваю ноги с кровати, глядя на свои голые бедра. Я заснул голым, без чистой одежды после поездки и слишком измученный, чтобы закидывать белье в стирку. Теперь, вместо влажных трусов-боксеров, я наслаждаюсь видом своих покрытых спермой бедер, моего члена, все еще наполовину затвердевшего между ними и истекающего остатками моего стыда.
Это неправильно. Грех. Постыдный.
Когда я учился в семинарии, а позже стал священником, нас учили, что со всеми сексуальными влечениями нужно бороться. Самоудовлетворение было таким же грехом, как секс вне брака, расточительством и слабостью. Если мы проигрывали битву с искушением, даже если наше тело проигрывало невольно, нам говорили искать причину, по которой наша слабость одолела нас, наказывать себя аскетическим поведением, чтобы обратить наш разум к более святым вещам.
Я справлялся с этим немного по-другому.
С того момента, как я поступил в семинарию, я пообещал себе, что буду избегать всех телесных удовольствий, а не только тех, которые связаны с другим человеком. Казалось глупым поощрять свои желания, удовлетворяя их самостоятельно, мучить свое тело и разум фантазиями и возможностями, которые я никогда не смогу реализовать дальше, и соблюдать свои клятвы, а я относился к ним серьезно. Другие, кого я знал, этого не делали. Некоторые не соблюдали обет безбрачия, незаметно наслаждаясь обществом женщин, а другие просто заботились об этом сами, считая это конкретное правило архаичным и, честно говоря, как я часто слышал, нелепым.
Я сдержал свою клятву отказывать себе во всех удовольствиях. Даже сейчас у меня не было непроизвольного оргазма более десяти лет. Однако я очень хорошо знаю, что любой, кто знал об этом, сказал бы, что я сумасшедший, по крайней мере, за то, что не давал себе разрядки. Но та же причина остается в силе до сих пор, если у меня нет намерения нарушать свой обет безбрачия, зачем мучить себя меньшим удовольствием? Но иногда мое тело бунтует. И, как я делал в бытность свою священником, я знаю только один способ противодействовать потребности в удовольствии, несмотря на все мои усилия предотвратить это.
Боль.
Я тянусь вниз, моя рука обхватывает кожаный ремень, лежащий рядом с моей кроватью. Я сжимаю его в кулаке, страшась того, что последует дальше, но как еще я могу приучить свой разум ассоциировать спазматическое, острое удовольствие от оргазма с чем-либо, кроме наказания, которое последует за этим. Я пытался десять лет. Если бы это должно было сработать, разве это не сработало бы уже сейчас?
Я игнорирую шепчущий голос, который называет себя разумом, вместо этого резко перекидываю ремень через плечо. Кожа трескается о мою кожу, причиняя боль. Еще, и еще, еще тверже, и мой наполовину твердый член становится мягким, устраиваясь между моих бедер, как будто ему тоже стыдно за то, что произошло сегодня вечером. Из всех женщин, о которых можно мечтать подобным образом, я выбрал ее? Я заслуживаю еще большего наказания за это. Мне должно быть стыдно за себя.
Я не должен думать о Саше в таком ключе. Она заслуживает моей защиты, моей дружбы, а не моей грязной похоти. Тот факт, что это была она, о которой я мечтал, вызывает у меня еще больший стыд, чем отсутствие контроля над своим телом, но даже когда я натягиваю ремень на плечи и оборачиваю его вокруг талии, над бедрами, стегая себя, пока кожа не начинает покрываться рубцами и приподниматься, сон возвращается в реальность. Мое сознание снова играет со мной.
Ее мягкие, сладкие губы касаются моих, дыхание перехватывает у моего рта, когда она опускается на меня, вбирая каждый дюйм моего члена…
Вопреки всему, мой предательский член пульсирует, снова начиная твердеть, когда я снова прижимаю ремень к своей плоти.
Ее груди прижимаются к моей груди, ее бедра прижимаются ко мне, когда она стонет от давления моего члена, входящего в нее…
— Блядь! — Я кричу в отчаянии, сильно ударяя ремнем по бедру, и кожа цепляется за кончик моего члена, когда он твердеет, подпрыгивая в воздух. Горячая боль пронзает меня, я скрежещу зубами и наклоняюсь вперед, фантазия улетучивается, растворяясь в ночи. — Это то, что нужно? — Шиплю я, думая о боли, которую причинит использование этого метода, чтобы заставить мое тело подчиниться. — Это должно прекратиться.
Я блядь не могу полностью держаться от нее подальше. Она безвозвратно стала частью моей жизни, пока я нахожусь под защитой Виктора. И отказ от этой защиты вполне может означать мою смерть. Я хочу обуздать свою похоть, но это не значит, что я хочу умереть. До сих пор я очень старался остаться в живых. Творить добро там, где могу, заглаживать свои грехи.
Я мог бы снова уехать из Нью-Йорка. Наверняка есть какая-то причина, которая заставила бы меня вернуться в Бостон, подальше от Саши. Между нами стало бы больше пространства, больше времени, когда мы не виделись бы, но даже когда я думаю об этом, я знаю, что это бесполезно. Даже это пространство, кажется, больше не помогает. Я думал о ней почти все дни, пока был в Бостоне. В ночь после свадьбы Найла и Изабеллы я проснулся от другого сна, похожего на сегодняшний, только стесняющийся разрядки, пульсирующий и такой твердый, что я думал, мой член взорвется, просто от того, что провел вечер, глядя на Сашу в длинном шелковом вечернем платье, которое она надела. Я жажду ее больше, чем когда-либо прежде, чем больше проходит времени.
