как ласка, пока он отпускает мою руку.
Ошеломленная, я просто стою на месте, пока он отрывает упаковку от рулона и начинает обматывать бинт вокруг своего бедра. Он даже не вздрагивает. Моя паника начинает утихать, и я наконец-то могу рассмотреть его во всей его прекрасной мужской красе.
Я позволяю своим глазам блуждать по его огромной обнаженной груди, каждая мышца которой так идеально очерчена, что он станет феноменальным предметом для изучения анатомии. Что? Да, "изучение", именно об этом я и думаю, наблюдая за тем, как напрягаются его бицепсы, когда он работает над обхватом ноги. Эти штуки могут быть толще, чем оба моих бедра вместе. По моим щекам разливается жар, когда я разглядываю его без унции стыда.
Как и на лице, на верхней части его тела есть небольшие недостатки. Пятидюймовая линия вздувшейся плоти на левом предплечье. Вероятно, старая ножевая рана. Также есть несколько небольших шрамов на животе и груди, но я не уверена, что могло их вызвать. А вот круглый след на плече возле правой ключицы безусловно от пули.
Закончив, он соскальзывает со стола, и мне снова приходится запрокинуть голову, чтобы встретиться с ним взглядом.
— В следующий раз, когда ты встретишь человека с огнестрельным ранением, ты либо убегаешь, либо убиваешь его. — Он наклоняется, и его лицо оказывается в нескольких сантиметрах от моего, а одна из выбившихся темных прядей волос касается моей щеки. — Ты поняла, тигренок?
— Да, — шепчу я.
Он поднимает свою испорченную рубашку, затем тянется за моим шелковым платком, брошенным на стол, и засовывает его в карман брюк. В следующее мгновение он уже хромая, направляется к выходу.
— Никаких "спасибо за спасение моей жизни"? — бормочу я.
Мой таинственный незнакомец останавливается, но не поворачивается, чтобы посмотреть на меня.
— Ты ведь жива, не так ли?
— Да. И что?
— Это самое большое "спасибо", которое кто-либо когда-либо получал от меня, тигренок.
Колокольчик над дверью звякает, и дверь закрывается за ним.
Я опускаю взгляд на свою руку. Там, где его губы коснулись кончиков моих пальцев, все еще ощущается покалывание. Это был поцелуй? Я стою посреди операционной и смотрю на свою руку почти пять минут. Когда я наконец стряхнула туман с головы, то побежала к двери, боясь, что найду длинноволосого парня лежащим лицом вниз на парковке.
Когда я выхожу на улицу, вокруг никого нет. Я поворачиваюсь, ищу глазами высокую фигуру, но ничего не нахожу. Скомканная газета, подброшенная ветром, катится по пустынной улице. Мусорный бак в соседнем квартале дребезжит, когда бездомная кошка запрыгивает на его крышку, а затем перепрыгивает на балкон сверху. Но его не видно. Будто он просто… исчез.
Я достаю телефон из заднего кармана и открываю приложение новостей. Несколько статей с жирными заголовками мелькают на экране, когда я пролистываю их содержимое. Все они посвящены стрельбе, которая произошла сегодня ночью в пяти кварталах отсюда. Я нажимаю на самую последнюю и пролистываю текст. Девять жертв, по данным полиции. Известный магнат недвижимости и члены его службы безопасности. Репортер опросил жителей близлежащих домов, но никто ничего не видел и не слышал. Единственная потенциальная зацепка исходила от женщины, работавшей в ночную смену в ближайшем ломбарде. Она увидела мужчину, направлявшегося в сторону недостроенного комплекса, где произошла стрельба. К сожалению, она не видела его лица, только спину и длинные волосы, заплетенные в косу.
— Как продвигается твоя работа? Было что-нибудь интересное? — Слова произносятся между укусами, обычный непринужденный тон моего отца, однако Нунцио Веронезе, дон бостонской Cosa Nostra, никогда не говорит и не делает ничего без причины.
Кусочек брокколи едва не застревает у меня в горле, потому что на долю секунды я думаю, что он мог каким-то образом узнать о моем длинноволосом незнакомце с прошлой недели.
— Хм… Отлично, папа. — Я сглатываю. — Нет. Все как обычно, знаешь. Но на днях один мальчик принес тарантула.
— Боже правый. — Он вздыхает и обращается к моей сестре, которая сидит на другом конце стола: — Зара, передай мне хлеб, пожалуйста.
Сестра придвигает стеклянную миску поближе к нему и молча продолжает есть. Она всегда такая тихая, что иногда я забываю, что она вообще в комнате. Когда мы были детьми, Зара была такой жизнерадостной, постоянно смеялась и о чем-то болтала. Мама говорила, что если бы у Зары не было рта, то он бы вырос у нее по доброй воле. Все изменилось после той ночи, когда убили Элмо. С тех пор она перестала быть той улыбчивой девочкой, которая любила проказничать.
— Я знаю, что согласился с этой твоей безумной идеей, Нера, но может ты передумаешь? — продолжает мой отец. — Если ты хочешь что-то изучать, то почему бы не начать с экономики? Или с изучения финансов? Что-то, что принесло бы реальную пользу и могло бы пригодиться тебе в будущем?
— Нет.
— Ты ведь понимаешь, что это временно? Когда ты выйдешь замуж, твой муж не позволит тебе тратить свое время на осеменение лошадей или что-то в этом роде. Это совершенно неподобающе для человека с твоей родословной.
— В Бостоне почти нет лошадей, нуждающихся в осеменении, папа. — Я вздыхаю. Одно и то же я слышу каждое воскресенье, когда приезжаю в гости. — Мы в основном занимаемся домашними животными.
— Слава Богу. — Он достает свое вино и делает большой глоток. — Я должен был выдать тебя замуж, как только тебе исполнилось восемнадцать, но Массимо уговорил меня подождать.
Я поднимаю бровь. Я не знала, что отец обсуждал мое будущее со сводным братом. Массимо отбывает восемнадцатилетний срок за добровольное непредумышленное убийство парня, который застрелил Элмо, и папа навещает его раз в неделю. Каждый четверг утром папа ездит в исправительное учреждение за пределами Бостона и остается там на несколько часов. Мне всегда было интересно, о чем они говорят. Мой отец — единственный человек, которому мой сводный брат разрешает навещать его в тюрьме. Ни я, ни Зара не видели Массимо с тех пор, как его посадили. Насколько я знаю, он даже не разрешил Сальво, своему другу детства, который сейчас является одним из капо моего отца, навестить его.
— Как у него там дела? — Я спрашиваю.
— Честно говоря, с ним все в порядке. Ты же знаешь Массимо, его ничто так не беспокоит.
— Он был заперт в тюрьме строгого режима более десяти лет, и с ним "все в порядке”?
— Да, — говорит он. — Он спрашивал о вас двоих.
С другого
