Это больно. Пушистый комочек шерсти являлся столь значимой частью моей жизни, что мне крайне тяжело дается осознание того, что его больше нет. Но все же я не сломлена. По крайней мере, не настолько, как это было в ситуации с папой. В этот раз мне проще, потому что со мной рядом Эмерик, поддержку которого я ощущаю в каждом прикосновении и в каждом взгляде, и для меня это особенно ценно на том этапе моей жизни, когда я изо всех сил стремлюсь к тому, чтобы обрести себя в этом мире.
Этой ночью Эмерик мирно сопит у меня за спиной, обнимая меня за плечи и прижимаясь ко мне всем телом. Я же не могу уснуть, так как мой разум слишком встревожен мыслями о том, как он воспринимал мой порыв использовать стоп-слово в отношении действий Лоренцо.
Между мной и Эмериком все оставалось по-прежнему. С того самого дня у нас не было секса, но это следствие воспаления моего мочевого пузыря. То, как он прожигает меня глазами, все также заставляет бабочек в моем животе порхать, и на его поцелуи мое тело реагирует с не меньшим восторгом, чем раньше. Но вот чего я не могу предугадать, так это то, как среагирую, когда Эмерик вновь пристегнет меня к пианино, сдавит рукой мое горло или пустит в ход свой кожаный ремень. Безусловно, я безоговорочно доверяю ему, но... верю ли я в силу слова — даже не имеет значения, какого, — чтобы вновь использовать его в качестве стоп-слова?
До того, как мы встретились, от Сонаты Скрябина для меня веяло чем-то темным, холодным, дьявольским. Она ассоциировалась с тем, что я чувствовала, когда с моим телом творились ужасные вещи.
Но за прошедшие пять месяцев все изменилось, и эти мрачные ноты стали для меня олицетворением безопасности и защиты, которую дает мне Эмерик. Неужели я откатила все назад, лишь единожды применив «Скрябин» не с тем мужчиной?
Я начала проигрывать сонату в голове, но не чувствовала ее. Мне было необходимо слышать.
Выскользнув из крепких объятий Эмерика, я убеждаюсь, что не потревожила его сон, а затем на цыпочках следую в комнату для занятий музыкой.
При закрытой двери мое музицирование не должно быть слышно никому за пределами помещения. Я сажусь за пианино, настраиваясь и впитывая тишину. Сделав несколько вдохов, чтобы привести себя в чувства, я касаюсь пальцами клавиш и погружаюсь в Сонату №9 Скрябина.
Поначалу это звучит грубо, ноты никак не хотят складываться в единое музыкальное полотно и режут слух, но постепенно под моими пальцами мелодия превращается из беспокойно-сбивчивой и угнетающе-мрачной в нечто обволакивающее и заставляющее заглянуть внутрь себя. Музыка обнимает меня, словно облако. Мой разум принимает ее, рефлексирует.
Я снова в безопасности. Словно в коконе, в котором смогу выстоять даже в самые темные времена. Все пространство помещения становится им, позволяя мне балансировать и находить гармонию даже в диссонансе.
И тут мне расхотелось играть эту мелодию. Я убираю руки с клавиш. Скрябин и его соната — это то, что может дать мне успокоение, слово, которое могу использовать, почувствовав, что достигла предела, но... нравится ли это произведение мне? Не настолько. Оно не пробуждает во мне азарта... волнения...
Я в поисках чего-то другого. Чего-то, что сильнее бы воздействовало на меня, чем все эти: Шопен, Рахманинов и Дебюсси.
Мой взгляд скользит в сторону двери, и я вздрагиваю.
В дверном проеме неподвижно стоит Эмерик, в одной из рук у него мобильник. Последние пару дней он постоянно был на связи со своим частным детективом. Возможно, контролировал передвижения Шейна. А может быть, это до сих пор что-то связанное с Лоренцо. Как бы там ни было, он не станет посвящать меня в подробности, но я не требую этого.
Черные пижамные штаны соблазнительно низко посажены на его бедрах, а выраженный треугольник мышц внизу живота, словно стрелка, указывает на довольно приличную выпуклость под хлопковой тканью, которая впечатляет даже когда Эмерик не возбуждён.
Я вскидываю брови.
— И как давно ты здесь?
— Я следовал прямо за тобой. — Он хмурится, выглядя слегка озадаченным. — Почему ты играла Скрябина?
— Да. Я просто хотела узнать... — Я скольжу взглядом по клавишам. — Не потеряла ли я связь со словом. Стоп-словом. — Вновь поднимаю глаза на Эмерика. — Могу уверить тебя, с ним все в порядке.
Он отталкивается от дверного косяка, пристально изучая меня.
— Не слышу уверенности, Айвори.
— Я уверена. Оно действительно работает, но... — я тихо вздыхаю, — это так скучно.
В глазах Эмерика появляется блеск.
— Я заинтригован. — Он медленно приближается ко мне. — И какую же мелодию ты не считаешь скучной?
Тиканье твоих часов. Твое дыхание. Биение твоего сердца. Та мелодия, которая наполняет меня, когда ты рядом со мной.
— I Will Follow You Into The Dark (с анг. Я последую за тобой во тьму).
Эмерик замирает позади меня и кладет свой телефон на скамейку рядом с моим бедром.
— Песня от Death Cab for Cutie ?
Я отвечаю кивком головы.
— Занятный выбор. — Он убирает прядь моих волос в сторону и скользит костяшками пальцев по моей шее. — Сыграй мне ее.
— Как я сделаю это без нот?
— Они тебе не нужны. — Он склоняется ко мне, и я чувствую его дыхание на своей коже. — У тебя же лучший в мире учитель.
Эти слова вызывают во мне трепет.
— Самоуверенно.
Он слегка прикусывает мочку моего уха, осекая меня, и тут же отстраняется.
— Подними руки.
Я подчиняюсь, вспоминая слова, которые он сказал мне в ту ночь, когда я сосала его член в актовом зале ЛеМойна.
«Я желаю, чтобы ты сидела обнаженной за фортепиано и двигала бедрами, словно совокупляешься с нотами».
Он стягивает с меня ночнушку через голову и отбрасывает ее в сторону, и я остаюсь абсолютно нагой во власти его обжигающего взгляда. Положив руки мне на талию, Эмерик с легкостью приподнимает меня, занимая мое место на скамейке, а затем сажая меня к себе на колени, лицом к клавишам.
Это что-то новенькое. Я слегка напрягаюсь, но, когда руки Эмерика касаются меня и направляют мои руки к клавишам, мне удается слегка расслабиться и почувствовать себя комфортно на его коленях, хотя дрожь от предвкушения никуда не делась.
Он скачивает озвученную мной песню на свой телефон и вновь возвращает его на скамейку. Уже через мгновение из динамиков начинают звучать те самые заряжающие меня мелодия и слова. Его руки скользят под моими и ведут меня по клавишам, чтобы я могла запомнить ноты.
Я скольжу кончиками пальцев между пальцами Эмерика. Мои кисти рук куда миниатюрнее, изящнее и смуглее, но они так идеально лежат на его, словно мы действительно созданы друг для друга. Каждый из нас служит дополнением другого в своем стремлении создавать музыку.
Мои попытки успевать за ним пока неуклюжи, и я сокрушаюсь от того, что моя способность схватывать все налету столь ничтожна. Без нот я способна воспроизвести на пианино только что-то классическое и то из числа тех произведений, которые играла до этого тысячу раз. Как Эмерику удается с такой фантастической ловкостью выхватывать ноты практически из воздуха без всякого визуального воплощения перед глазами? Это феноменально. На грани понимания.
— Просто слушай. — Он касается губами моей макушки. — Постарайся прочувствовать.
Я закрываю глаза и стараюсь слиться с ним в одном ритме, считывая скольжение его пальцев по клавишам, покачивание его тела и игру мышц, которую ощущаю кожей. Дыхание Эмерика и то, что он слегка отстукивает ритм ногой, делают задачу немного легче. Теперь мне доступно чувствовать не только музыку, теперь я ощущаю его в ней. Вдобавок ко всему слова песни рисуют невероятно живые образы в моем сознании.
Я сбиваюсь со счета, сколько уже раз Эмерик исполнил эту песню. Растворяюсь во всем происходящем и в смысле, изначально заложенном в произведении. Страх — есть основа любви. В нашей любви есть риск, развитие, крутые повороты. Она настоящая, но есть в ней место страху? Если только в своем благородном проявлении, боязни обидеть друг друга, в остальном, наша любовь сильнее любых обстоятельств.
