— Я не хочу, чтобы ты это принимал. Я ничего не хочу. Только спать.
— Тогда постарайся уснуть, — в действительности я хочу давить и давить, чтобы мы закончили и разобрались со всем, пока всё не стало совсем уж невыносимым. Но я достаточно её знаю и знаю, что если она что-то сказала, то это, как правило, нечто окончательное, а не то, что можно взять и пересмотреть. Время начинает тянуться, и оно растягивается в пространстве. Лив кажется расслабившейся, впервые за долгое время лёжа на спине с закрытыми глазами, но иногда веки на них подрагивают, так что я сомневаюсь, что она спит, но всё равно не пытаюсь… Ничего не пытаюсь. Лишь опускаю голову на край постели и, наверное, в какой-то момент проваливаюсь в сон, приходя в себя от ощущения того, что надо мной словно кто-то стоит.
— Мистер Картер. Мистер Картер, сэр.
Проведя руками по волосам, я поворачиваю голову в сторону голоса и весь замираю, словно съёживаюсь до размера крохотной точки, когда вижу Александра внутри мобильной кроватки на колёсиках. Александра без трубок и проводов, вполне визуально жизнеспособного и благополучного, завёрнутого в белую ткань с разноцветными полосками, которая слегка двигается от его небольших движений под ней. Его глазки закрыты, на голове голубая шапочка, и мои ладони, кажется, мгновенно покрываются странным и ощутимым потом. Нервозность внутри меня характеризуют тяжесть в животе и ком в горле.
— Вы всё ещё здесь? Я думал, вы уже уехали домой, — время двенадцатый час вечера, и сегодняшний тяжёлый день… Он такой не только для нас с Лив.
— Я была нужна тут, но скоро поеду.
— Неужели уже можно? — я едва ли верю в это. В то, что он здесь так скоро. В такую сравнительно раннюю возможность увидеть своего мальчика вне инкубатора и вдали от аппаратов, неустанно следящих за его состоянием и анализирующих всевозможные показатели.
— Да, теперь он может быть постоянно с вами. Но если вы не готовы сейчас, то я отвезу его в детскую комнату.
— Нет. Нет, — я почти вскакиваю, испуганный этой мыслью, что моего малыша заберут, только он оказался так близко от меня, и понимающий необходимость не дать этому произойти. — Я его возьму.
— Вы уверены? Вы кажетесь…
— Я в порядке, — пусть я устал, пусть она только что собственными глазами видела меня дремлющим в крайне неудобном положении и в совершенно неподходящем для этого месте, я не собираюсь сидеть и смотреть, как моего ребёнка уносят. Я вполне в состоянии о нём заботиться.
— Вас всегда будет проверять кто-то из медсестёр и приносить вам бутылочки согласно составленному мною графику кормления. Вы также можете обратиться к девушкам и сами, если возникнут вопросы, или понадобится помощь. Я пробуду в своём кабинете ещё около часа, — после всех слов врач выходит в коридор давно опустевшей по сравнению со своим дневным состоянием больницы. В палате, кажется, становится лишь тише, чем было, будто я перестал элементарно дышать, и здесь остаёмся только мы втроём. Алекс, я и Лив. Он уже совсем не красный, что отличало его самую малость. Кожа выглядит естественно розовой и такой, какой и должна быть, хотя, смотря на неё раньше, я и думал, что с ней, возможно, что-то не то. И он просто наш. Желание, чтобы Лив наконец увидела его, резко становится совсем непреодолимым, и я прикасаюсь к её левой руке, находящейся ко мне ближе всего, без единой мысли в голове, почему этого не стоит делать.
— Детка, милая, — Лив переворачивается на бок лицом ко мне, потревоженная, но всё ещё однозначно спящая. Её правая ладонь наверняка в неосознанном движении мягко прикасается ко мне в ответ, словно обжигая теплом кожу около моего правого локтя даже через ткань рубашки. Я чувствую что-то сродни экстазу прежде, чем всё меняется буквально за одно мгновение, стоит ей только вздрогнуть будто из-за кошмара и открыть глаза, неожиданно скоро всё осознающие и отталкивающие её от меня. Разрушающие всё, что я испытывал, надеясь разделить это с ней, и всю атмосферу единения целиком. Всего один миг, и Лив уже на другом конце кровати, и отныне в поле моего зрения главным образом лишь спина и волосы.
— Детка.
— Я не могу быть с ним в одном пространстве. Убери его.
— Но…
— Убери его куда хочешь.
— Я не хочу его никуда убирать, Лив. Это наш сын, и он нуждается в своей…
— Не произноси это.
Я хочу выразить всю свою боль от этих слов хоть как-то, каким угодно образом, что первым придёт в голову, но там глубокая бездна. Исходя из засасывающих меня ощущений, это не сделает ничего лучше, не изменит ситуацию и то, что у неё в душе и на сердце, в сторону чего-то хорошего. Поэтому я просто неожиданно смело для себя самого достаю Алекса из его уютного гнёздышка, сжимаю сына надёжнее в своих руках, сильнее прижимаю его маленькое и хрупкое тельце к теплу своей груди и, бросив временно последний взгляд на отвернувшуюся Лив, выхожу прочь из палаты. Вскоре я достигаю раскрытого дверного проёма, ведущего в кабинет. Он освещается лишь торшером на столе. В первое мгновение, не видя никого, я задумываюсь, что, наверное, уже опоздал, пусть час ещё и не прошёл. Но в почти отчаянии различаю движение у вешалки справа от меня, почти невидимой за дверью.
— Мистер Картер. Что-то случилось?
— У вас не найдётся для меня свободная палата? Мне всё равно, какая. Даже если в ней не будет окон.
— Сэр.
— Оливия… Она не хочет его. Она даже не взглянула. Почему?..
— Потому что, возможно, ей необходима помощь. Поговорить с кем-нибудь. Даже при лучших обстоятельствах и с тем, кто действительно счастлив, это случается чаще, чем вы можете себе представить.
— Что случается?
— Послеродовая депрессия. Я буду с вами откровенна. Поймите, Оливия сделала аборт. Мы можем думать и предполагать всё, что угодно, но, быть может, она и сама не подозревает до конца, как именно это повлияло на неё. Теперь, после появления ребёнка на свет.
— Но я же… Я пытаюсь.
— Я не имела в виду вас. Скорее кого-то с квалификацией.
— Психотерапевт? Вы о нём сейчас? — если так, она никогда не пойдёт на это. Не согласится ни на одну встречу. Даже не признает, что у неё и у нас вместе есть общая проблема. Она не сможет. Лишь разозлится, что я или кто-то ещё думает о ней так.
— Я ничего не утверждаю, а лишь предполагаю, мистер Картер. Голова и душа — это не моя специализация. Но нам лучше отложить этот разговор до завтра. Пойдёмте, я провожу вас.
Другая палата оказывается гораздо меньше и просторнее, чем та, которую мы недавно покинули. Но для меня главное то, что здесь есть обычная кровать и кресло, в которое я и сажусь, видя, как все мои беспокойные перемещения растревожили Александра. Он не плачет, нет, но кряхтит, видимо, желающий спать, а я с ним один на один, полный новичок и профан, почти растерянный и ежесекундно сомневающийся в своих действиях. Головка надёжно лежит на сгибе моего локтя, Алекс на ощупь ни горячий, ни холодный, а внутри меня всё равно всё дрожит и трясётся из-за нервов.
— Ты ведь будешь меня любить, да? Будешь любить своего папу? Даже когда я что-то сделаю не так? А я ведь определённо ошибусь, и не раз. Знаешь, я не особо терпеливый человек, но с тобой, ради тебя я обещаю стараться.
Говоря всю эту, возможно, преждевременную ерунду, я кажусь себе перевозбуждённым, лишённым равновесия и не верю, что моё состояние не отразится на ребёнке, смешно причмокивающем губками. Но Александр засыпает на моих руках намного раньше, чем я думал, что моё укачивание способно его успокоить и погрузить в сон. Аккуратно переложив сына в мобильную кроватку, чуть перемещая её туда-сюда время от времени, я достаю сотовый телефон. У меня есть новости, которые, будь обстоятельства иными, я бы сообщил всем ещё утром.
Ты стала бабушкой, мама. Вес две тысячи сто граммов. Рост сорок шесть сантиметров. У тебя ведь получится приехать утром? Александр очень хочет с тобой познакомиться.
Прости, если разбудил, пап. Знаю, ты никогда не выключаешь звук. Даже когда ложишься спать после больницы. Но я пишу, чтобы сказать, что ты теперь дедушка. Надеюсь, увидимся завтра. Спокойной ночи.
