слишком эмоциональный, да и расставание с тобой далось ему непросто. Так ответь мне, Амелия, разве это то, чего ты действительно хочешь?
Снова молчу. Он кивает.
— Птичка на хвосте принесла, что ты стала играть еще лучше…
— Болтливая птичка.
— Ну уж какая есть, — усмехаемся одновременно, а потом он вздыхает, — У тебя прослушивание в Гнессенку через две? Три недели?
— Три.
— Это же то, чего ты хотела…Я уверен, что ты поступишь. Ты не Лиля, той вечно не хватало усердия, но ты поступишь. И ты будешь тем, кем всегда хотела быть — профессиональным музыкантом. Если ты пойдешь со мной, об этом тебе придётся забыть, ты это понимаешь? Никакой сцены. Никакого пианино. Ничего этого не будет. Нам придется прятаться, и я не знаю сколько.
— Александровский его уничтожит…
— Неизвестно, как он себя поведет. Не берись ставить на других слишком много, Амелия, особенно на этого мудака.
— Да брось, это очевидно. Удар же пришелся на его любимую РЕПУТАЦИЮ!
— Даже если так, представь сколько времени это займет? А вдруг что-то случится?
— А вдруг что-то случится с тобой?
— Со мной? Ха! Даже не смешно.
— А с Камиллой?
— Не волнуйся за нее. Она защищена лучше, чем президент.
— Я могу ее увидеть? — тихо спрашиваю, Костя медлит, а потом щурится.
— Если ты хочешь пойти со мной, то нет. Я уезжаю прямо сейчас, и, если ты едешь со мной, я не дам подвергать ее такой опасности.
— Ты ее не увидишь?
— Какое-то время нет.
— Костя…может быть ты не будешь этого делать? — еще тише шепчу, сжимая его ладонь, — Я могу поехать вместо тебя и…
— Нет.
— Костя…
— Амелия, — твердо, но при этом мягко пресекает меня и снова улыбается, — Роза была любовью всей моей жизни, и я должен сделать это сам. Не только из-за этого, но чтобы смотреть нашей дочери в глаза и не стыдиться, когда она спросит о своей маме и о том, что стало с тем, кто виновен в ее смерти. Я должен сделать это сам.
— Я понимаю…
— Я рад это слышать. Ты можешь решить, я даю тебе право выбирать, а это самое важное, и никто тебя не осудит. Ты не обязана идти на эти жертвы, Роза бы этого не хотела… Она тебя очень любила, Амелия, и она не хотела бы, чтобы ты выбирала что-то не из-за своего желания, а потому что думаешь, что должна. Она бы хотела, чтобы ты прожила полную, яркую жизнь и ни в коем случае не зарывала свой талант. Помнишь, как она любила тебя слушать?
Мой речевой аппарат, кажется, отказывается работать — я не могу вымолвить и слова, поэтому только киваю. Косте этого достаточно, слава богу, и тогда он отстраняется и пожимает плечами.
— Камилла здесь, в Москве.
— Что?!
— Она под другим именем и улетит через неделю с бабушкой…
«Представляю, в каком восторге «бабушка»», — усмехаюсь, представляя, как маме некомфортно слышать такое слово, и Костя это понимает, хитро дернув бровями.
— …Эту неделю она проведет с тобой. Так будет, если ты так захочешь, конечно. Если ты решишь пойти со мной, ты ее не увидишь, и она улетит завтра.
— Где она?
— В FourSeasons на Охотном ряду.
— И ты оставил ее одну?!
— Амелия, ей уже восемь, напоминаю.
— Ты же знаешь, как она не любит быть одна в новых местах!
— Решай, а не жури.
— Это отсутствие выбора.
— Это издержки нашей жизни, малая. Не тяни резину. Решай.
Мне не нужно было «тянуть» никакую «резину», чтобы принять это решение. Конечно с одной стороны у меня фактически забирали то, что так долго направляло и двигало вперед, но с другой стороны была Камилла, а Камилла всегда перевешивала. Да и кто выберет между смертью и жизнью смерть?
— Ты знаешь, что я выбираю. Глупое предложение.
— Какое есть. Ты хорошо подумала? Не пожалеешь?
— Я всегда выберу Камиллу. Нет, не пожалею.
— А было время, когда ты ее ненавидела, помнишь?
— Я скорее тебя ненавидела. Это же ты запихнул в мою Розу свой член, а потом еще и своего ребенка.
— Господи, Амелия! — шипит Хан, закатывая глаза, — Как ты разговариваешь?!
Но мы с Костей не реагируем на замечание по этикету, которое звучало в нашем доме уж слишком часто, вместо того начинаем улыбаться.
— Прости, не смог сдержаться.
— Я прощаю тебя, исключительно потому что ты неплохо постарался. Ну и потому что она не похожа на тебя.
— Это благословение, не иначе как.
Мы снова хихикаем, а потом я вдруг понимаю, что хочу знать еще кое что до того, как мы расстанемся.
— Могу задать один вопрос?
— А тебя остановит мой отказ? — с улыбкой прищипываю его за руку, но потом выдыхаю и киваю, собираясь в кучу.
Вопрос то серьезный, тут не до шуток.
— Почему Роза и Лиля поссорились тогда?
Костя тоже перестает улыбаться, и мне сразу становится понятно: он знает, и эта тема ему неприятна. Мне разумеется становится только интересней, и я щурюсь, а потом добавляю.
— Роза всегда ее прощала за час, а тут они не общались год. Целый год! Почему так вышло? Что случилось?
— Почему ты спрашиваешь у меня, а не у Лили?
— Потому что мы оба знаем, что Лиля расскажет историю так, как ей удобно. Она не из тех, кто признает свои ошибки, а я хочу знать правду.
— Тебе она не понравится.
— Не удивлена и все же.
Молчит и взвешивает, но я настроена серьезно. Я правда хочу знать, как все было — это мне нужно. Не знаю зачем, просто нужно. Хотя возможно я хочу сделать определенные выводы, а возможно мне просто надоело прятать голову в песок во всех аспектах своей жизни? Наверно все сразу. И, мне кажется, именно мой настрой подталкивает Костю приоткрыть завесу тайны.
— Помнишь, что после школы Роза и Лиля собирались уехать в Москву?
— Разумеется.
— В одиннадцатом классе Розе было семнадцать.
— И?
Он щурится с улыбкой, а я хмурюсь.
«И что с того?! Не понимаю…»
— Ты серьезно не догоняешь?
— А похоже, что я понимаю?!
— Как меня воспитывал отец?
— По правилам.
— И из чего следует…?
— О господи! — взрывается Арай, на которого я перевожу немного испуганный взгляд, — Ей не было восемнадцати, а сексом можно заниматься в восемнадцати! Обычно…
Последнее он прибавляет тихо и с улыбочкой, за что я вознаграждаю его средним пальцем, но потом снова смотрю на Костю и саркастично приподнимаю брови.
— Кому ты лечишь про восемнадцать? Ты лазил к ней в окно с лета перед одиннадцатым классом. Чем вы там занимались? Разгадывали
