Сельваджа оттолкнула отца, бросилась к тебе и обняла, закрывая своим телом от отцовского гнева.
— Я люблю его! — сказала она.
— Я люблю ее! — крикнул ты, прижимая ее к себе со всей силой, опасаясь новой серии рукоприкладства.
— Даниэле, прошу тебя… — вдруг сказала мама, бледная как полотно и дрожа всем телом. — Я не могу… дышать, — прошептала она.
Покачнувшись, она оступилась и если бы он не поддержал ее, то осела бы как подкошенная.
— Милая! — воскликнул испуганно отец, помогая ей удержаться на ногах. — Антонелла, дорогая… я здесь, моя милая! Я здесь!..
81
Вы бежали быстрее ветра, не чувствуя земли под ногами. Держась за руки, вы слетели с лестницы и выскочили из дома, а затем и за ворота, не обращая внимания на то, что ваш отец, высунувшись из окна, звал вас.
Вы бежали до изнеможения до самого моста Понте Виттория. На мосту вы остановились передохнуть. Ваши слезы высушил ветер. Когда Сельваджа смогла перевести дух, вы пошли дальше, быстрым шагом, мимо Арены к улице Амфитеатра. Поднялись на третий этаж знакомого дома и закрылись в маминой квартире. Вы стояли обнявшись, тяжело дыша, и ждали, когда дыхание постепенно восстановится.
82
— Что будем делать? — спросила она шепотом.
Ты сжимал голову руками:
— Честно говоря, не знаю.
Ты ждал, глядя в глаза этому безутешному созданию, которое теперь, казалось, всецело зависело от твоей силы духа. Вы сидели на кровати в ее бывшей комнате и в полной тишине пустого дома думали каждый о своем. Пожалуй, это был бы подходящий момент для землетрясения или другого какого катаклизма, чего-нибудь, что разверзло бы недра под вами и избавило бы от непоправимой беды.
Ты сказал ей:
— Я мог бы найти работу. Меня не волнует, если придется бросить школу. Вот если бы нам оставили эту квартиру, мы смогли бы потянуть все остальное… платить за аренду и за твою учебу… у нас было бы только необходимое и пришлось бы экономить, но по крайней мере мы были бы вместе.
Она прижалась к тебе.
— Какой ты милый… — сказала. — Но они никогда не позволят нам остаться здесь. Она захотят разлучить нас, ты же знаешь, не просто забыть.
— Отлично. Тогда уедем их этого города и начнем все с начала, только мы вдвоем и ребенок!
— Я боюсь, любимый. Я очень боюсь, Джон-Джонни.
— Ты не должна бояться, — сказал ты блеклым голосом.
Сельваджа встала с кровати и не говоря ни слова, оставив тебя одного в холодной комнате, вышла, должно быть, на кухню. Когда она вернулась, у нее в руках были два стакана с водой. Она поставила их на пустую ночную тумбочку.
Ты улыбнулся ей, не понимая, зачем она беспокоилась о таких мелочах, когда ваш корабль шел ко дну. Ты заметил, какая она бледная и до смерти уставшая. Она тупо уставилась на свой стакан с водой и молчала. Тебе нестерпимо захотелось обнять ее, и она все также молча поддалась на твой порыв.
— Ну так что же? — спросил ты, силясь улыбнуться ей. — Что будем делать? Уедем в другой город и начнем жизнь сначала, только мы и ребенок?
— Не знаю, — ответила она, позволяя тебе ласкать ее, — я не знаю, могу ли я хотеть этого бедного ребенка.
— Это наш сын, — сказал ты, — а не бедный ребенок!
— Но я не знаю, могу ли я хотеть его, — повторила она едва слышно. Она принялась гладить себе живот, а крупные слезы, задерживаясь ненадолго на ресницах, стекали по ее щекам.
— Это наш сын, — повторил ты, закрыв глаза на бесконечно долгое время. — Мы будем защищать его и никому не позволим сделать ему больно.
Ты разрывался надвое. Ты думал, что никогда бы не отказался от этого ребенка, но все же знал, что, если она решит избавиться от него, отказаться или, кто знает, что еще, ты бы не противился ее решению.
— Может быть… — сказала она тихо, — я знаю, ты подумаешь, что я плохая, что я жестокая, но я…
— Неважно, — прервал ты. — Неважно. Если ты не готова, сделаем, как ты хочешь.
Ты подарил ей долгий чувственный поцелуй, но он не смягчил твою боль. Она прижалась к тебе еще сильнее.
— Я знаю другой выход, — сказала она в этой холодной как лед, темной и пустой комнате.
Из маленькой лакированой розовой сумочки она достала флакончик.
— Ты сделаешь даже это для меня? — спросила она, не глядя, глухим увядшим голосом.
Твои глаза наполнились слезами, и губы точно онемели. Ты несколько раз всхлипнул и не смог признести ни слова. Немного успокоившись, ты сказал ей, что вы не заслужили смерти, что, по-твоему, лучше было бы выбрать жизнь.
— Еще не все потеряно, любовь моя, — шептал ты, стараясь не реагировать на острую боль. — Но твое мужество мне очень понадобится сейчас. Без этого… — продолжал ты, — я… Ты понимаешь, о чем ты меня просишь?
Она не ответила.
— Я не могу поверить. Я не поверю, что ты предпочла бы умереть и прервать нашу мечту.
— Наши мечты разрушены навсегда, — сказала она.
Ты силился не плакать, но слезы не слушались тебя и текли против воли.
А Сельваджа продолжала:
— Тогда мне не надо будет беспокоиться, сохранить или нет ребенка, он навсегда останется во мне.
Она была похожа на привидение и говорила так тихо, что ты едва различал слова:
— Все, что я хочу, это быть с тобой, и мне неважно, в смерти или в жизни. Ты принимаешь это?
— А если не приму? — спросил ты, почти касаясь губами ее лица. — Если не приму?
Она замолчала, потом погладила тебя по лицу.
— Мой добрый Джованни, — впервые она назвала тебя твоим настоящим именем.
Это так тронуло тебя, что даже перехватило дыхание. Она никогда не звала тебя так и, конечно же, никогда не ответила бы на твой вопрос.
Теперь ты знал. Это была гора, которая не дала бы тебе проходу.
Она больше не хотела жить этой жизнью, полной трудностей и боли. Ты это понимал.
Тогда, хоть ты и не считал это единственным выходом, ради ее любви ты принял бы ее решение. Ты поклялся ей в верности с первого мгновения, как только увидел ее, и не нарушил бы клятву даже теперь.
— Даже ради него не хочешь жить? — спросил ты, положив руку ей на живот.
— Я хочу только быть с тобой, — ответила она не задумываясь, даже легкая тень сомнения не появилась на ее лице.
Она хотела тебя одного. И как бы ужасно ни выглядело равнодушие к ребенку, ваша любовь была настолько первостепенной и уникальной, что даже новая жизнь, даже разрушение вашей семьи не могли удержать вас от падения в пропасть.
Тебе не важно было умереть. Ты не был таким значительным. Но тебя волновало, что она должна была умереть. Тебе это было важнее всего, это наводило на тебя ужас, тебе была невыносима мысль, что она ляжет в могилу, пусть даже и рядом с тобой. Тебе была невыносима мысль, что никогда больше ты не увидишь ее, не обнимешь, не будешь любить и целовать, что между вами никогда больше не будет ни слов, ни любви, ни жизни. Тебе была невыносима мысль, что ее тело, такое прекрасное, будет обезображено временем.
