Мне здесь не нравится. В этой его квартире. И в Техасе тоже не нравится.
В любое другое время и при других обстоятельствах все было бы по-другому, но то, что я сказала ему, когда мы остановились той ночью на обочине, остается правдой. Это место и все, что с ним связано, говорит о том, что это конец. Все очарование нашего путешествия вдвоем испарилось вместе с дождем, который прошел на прошлой неделе. Я говорю, конечно, не о наших чувствах друг к другу… Нет, они по-прежнему сильны, и от одной мысли о том, что все может кончиться, мне хочется биться головой о стену. Наши чувства — это… в общем, все, что у нас осталось. Дорога, открытая на все стороны света, уже позади. Позади наши дорожные забавы, спонтанные остановки, нечаянные повороты неизвестно куда, чувство затерянности в этом огромном мире. Мотели, маленькие радости типа вяленого мяса, детского масла и ванны с пеной. Песня, в которой пелось о том, как мы были вместе и как нам было хорошо, оказалась на удивление короткой, и последние ее звуки смолкли. И теперь из динамиков слышится только равномерный шорох. Мне очень хочется протянуть руку и снова включить эту песню, но нет сил нажать на кнопку.
И я понимаю почему.
Вытираю слезу со щеки, хороню чувства поглубже, делаю глубокий вдох и открываю дверь ванной.
Проходя через столовую, слышу, как Эндрю говорит по телефону:
— Да отстань ты от меня, мне сейчас не до этого. Не до этого, понял? Да, ну и что? Да кто ты такой, чтобы указывать, как мне жить? Что? Слушай, брат, мне нужно побыть одному… На похоронах присутствовать не обязательно. Лично я вообще не хочу присутствовать ни на каких похоронах, кроме своих собственных. Не знаю, зачем люди вообще устраивают похороны. Что интересного в том, чтобы смотреть, как дорогой тебе человек лежит в деревянном ящике неживой? Я бы предпочел, чтобы наша последняя встреча с ним состоялась, когда он был еще живой. И не пудри мне мозги, Эйдан! Ты сам знаешь, что все это чушь собачья!
Мне очень не хочется стоять за дверью и подслушивать, но входить вот так, когда у него важный разговор, тоже не очень хорошо.
Я все-таки вхожу. Кажется, он слишком кипятится, надо его успокоить. Эндрю замечает меня, и его сердитый тон сразу снижается. Он отрывает от дивана спину.
— Слушай, мне надо бежать. Да, маме я уже позвонил. Да. Да, хорошо, я понял, да. Потом.
Дает отбой, кладет мобильник на кофейный столик, где покоится его босая нога.
Сажусь рядом с ним на плоскую, как блин, подушку.
— Извини, — говорит он, треплет меня по бедру, потом гладит. — Все никак не угомонится. Всю жизнь мне об этом будет напоминать.
Я придвигаюсь ближе, сажусь ему на колени, и он прижимает меня к груди, словно только так может наконец успокоиться. Обнимаю его за шею, целую в уголок рта.
— Кэмрин, послушай, я тоже не хочу, чтобы на этом все кончилось. — Он будто читает мои мысли, несколько минут назад осаждавшие меня в ванной комнате.
Эндрю вдруг поднимает меня и сажает лицом к себе, мои колени упираются в диван, по обе стороны от него. Берет за руки и очень серьезно, напряженно смотрит в глаза:
— А что, если мы…
Отворачивается, словно мучительно подбирает слова, и я стараюсь понять: он так колеблется, потому что боится ошибиться или вовсе не поэтому.
— Что? — подталкиваю я его.
«Уж начал, так договаривай, — думаю я, — не важно, что ты скажешь, я готова выслушать все». Меня снова охватывает какая-то смутная надежда, и я ужасно не хочу, чтобы она развеялась как дым.
— Ну что, Эндрю?
Он вздрагивает, точно звук моего голоса возвращает его к реальности.
— А что, если мы с тобой просто уедем? — спрашивает он, и сердце мое начинает биться быстрее. — Я не хочу оставаться здесь. Не думай, не из-за отца или брата — все это не имеет отношения… У меня совсем другое в душе, когда я вот здесь и ты рядом со мной. То же самое я чувствовал, когда увидел тебя в автобусе еще в Канзасе, как ты сидела там одна-одинешенька. — Он еще крепче сжимает мне руки. — Я понимаю, ты потеряла любимого человека, но… я хочу, чтобы ты была моей. Кэмрин, может, нам стоит вместе поездить по всему миру… Я понимаю, что не могу заменить тебе твоего…
Из глаз моих катятся слезы.
Но он понимает это по-своему.
Руки его вдруг слабеют, он отпускает меня и отворачивается. Тогда я беру его лицо в ладони, заглядываю в полные муки глаза.
— Эндрю, — горячо шепчу я, и слезы катятся у меня по щекам, — я всегда ждала только тебя. Даже с Иэном мне всегда чего-то словно не хватало. Я говорила тебе об этом, помнишь, той ночью в поле, я тебе рассказывала… — Я умолкаю, улыбаюсь и продолжаю снова: — Ты мой любимый, ты самый близкий мне человек, Эндрю. Я давно это знаю. — Я целую его в губы. — Да я представить себе не могу, как буду жить в этом мире без тебя, что стану делать. Мы просто должны это сделать вместе. Нам с тобой хорошо, когда мы в пути. Когда мы вместе. Вот чего я хочу на самом деле.
Глаза его увлажняются, но улыбка освещает его лицо, и слезы исчезают. Он прижимает губы к моим губам, впивается в них с яростью, также охватив мои щеки ладонями. Поцелуй его так неистов, что у меня перехватывает дыхание, но я отвечаю ему с не меньшей страстью, упиваясь его сладким дыханием. А он, не прерывая поцелуя, отнимает руки от моих щек, обнимает, крепко прижимает к себе и рывком заставляет встать вместе с собой.
— Сегодня я познакомлю тебя с мамой, — говорит он, вглядываясь мне в лицо.
Я хлюпаю носом и киваю. Слезы мои прекращаются.
— Я буду очень рада познакомиться с твоей мамой.
— Отлично. — Он освобождается от моих объятий и сам отпускает меня. — Пойду приму душ, потом сходим кой-куда в город, а когда она придет с работы, идем к ней.
— Хорошо, — говорю я, а сама улыбаюсь, не могу остановиться.
Да если бы и попыталась, ничего бы не вышло.
Он смотрит на меня долго, не отрывая глаз, похоже, ему не хочется оставлять меня даже для того, чтобы принять душ, глаза его сияют так же, как сияли после нашего выступления в баре «Олд пойнт». По его счастливому лицу видно, как много он хочет сказать мне. Но он не произносит ни слова.
Да это сейчас и не нужно.
Наконец Эндрю отправляется в душ, а я сажусь проверять мобильник: кто звонил, есть ли сообщения. Прозвонилась в конце концов мама. Оставила голосовое сообщение, рассказала про круиз на Багамы, целых восемь дней. Похоже, она серьезно втрескалась в этого своего Роджера. Возможно, придется смотаться домой и прощупать его на вшивость, так, на всякий случай, вдруг он ее ослепил чем-то: может, он богат, не то что мой папочка, или красавец писаный, красивее, чем Эндрю (впрочем, это маловероятно), или у него здоровенный… Не знаю, как, правда, проверить, если только задать маме прямой вопрос. Но этого я делать не буду.
