Хорошо, что она не была прикована к постели, не мучилась. Правда же?
— Правда, — кивала Сима равнодушно. — Пусто как, Лешенька. Пусто и холодно. «Каркнул Ворон: “Никогда!”» — она чувствовала. И все вокруг чувствовало. А я не поняла. А я не поняла…
Она сама закрыла ей глаза, поцеловала в прохладную щеку, погладила по волосам:
— Спи, моя хорошая. Спи…
Полина Андреевна в самом деле выглядела спящей. Спящей и очень торжественной в своей кипенной блузке и дымчато-сиреневой юбке. Леша помог санитарам вынести носилки. Симу не пустил: «Подожди меня, пожалуйста». Он вернулся очень быстро. Сима сидела за столом и смотрела на карты.
— Холодно ей там одной… Очень холодно, Лешенька…
— Сейчас, маленькая, сейчас.
Он собрал наскоро какие-то вещи, накинул на плечи Симе ее плащ, повел на улицу, посадил в машину, привез в свою мастерскую. Все было словно во сне. Леша, кажется, поил ее чаем. Потом дал какое-то лекарство, уложил на кровать, накрыл одеялом, лег рядом, обнял. Так они уснули.
— Куда ее увезли, Лешенька? — спросила Сима наутро, едва открыв глаза.
— Ты просто лежи, Симушка, — сказал он. — Отдыхай. Я уже обо все позаботился. Вообще ни о чем не думай, хорошо?
— Хорошо… «Каркнул Ворон: “Никогда!”» Никогда, Лешенька, понимаешь?..
Он обнял своего ангела и молча баюкал, как ребенка.
Ее безучастие продолжалось два дня. Потом зазвонил сотовый Полины Андреевны, который Леша забрал с собой и даже, оказывается, заряжал.
— Здравствуйте, — раздался в трубке женский голос. — Я могу поговорить с Полиной Андреевной?
— Здравствуйте, — ответил Леша. — Она умерла два дня назад. А кто ее спрашивает?
— Сорокина Ирина Александровна, нотариус. А Серафиму Викторовну Смирнову могу я услышать, если можно?
Алексей посмотрел на Симу — та ответила ему спокойным взглядом.
«Что?» — беззвучно спросили ее губы.
— Нотариус, — тихо ответил он. — Ты в силах поговорить?
— Думаю, да, — кивнула она, взяла трубку и внимательно слушала, что ей говорили на другом конце, периодически кивая, точно это могла увидеть ее собеседница, и вставляла какие-то односложные ответы. Потом нажала отбой.
— Лешенька, поедем? Нотариус назвала адрес, сказала, все объяснит и расскажет.
И они поехали.
Сорокина Ирина Александровна оказалась приветливой и участливой женщиной лет сорока пяти.
— Присаживайтесь, пожалуйста… Я знаю Полину Андреевну уже давно, она была подругой моей покойной мамы, — рассказала она. — Поэтому у нас с ней договоренность скорее личного характера. Мы перезванивались каждые несколько дней, а дней десять назад она позвонила мне и попросила приехать.
«Наверное, мы были еще на море», — догадалась Сима и вздохнула.
— Завещание Полина Андреевна составила уже давно, — продолжала нотариус. — А при той встрече отдала мне письмо и попросила передать его вам. Вот, — она достала из стоящего на большом столе лотка для бумаг незапечатанный конверт и протянула его Симе.
Та сразу узнала старчески-неловкий почерк Полины Андреевны и с некоторыми заминками в самых неразборчивых местах прочла следующее:
«Милая моя Симушка!
Раз ты это читаешь, значит, меня уже нет в живых. Черт, как эта фраза мелодраматично звучит, как во второсортном романе… Но куда деваться — когда жизнь берется подражать литературе, то это почему-то редко бывает классика. Очень жаль мне, что я так и не сумела приучить тебя читать… Но ладно, сейчас речь не о книгах, а о нотариусе.
Ирочку, как она, наверное, тебе уже объяснила, я знаю давно, с самого ее рождения. И в последние годы мы общаемся часто. Мы договорились, что она будет мне позванивать, если я сама не объявлюсь в течение трех дней. Не отвечаю сразу — это значит, могу и спать, а не перезваниваю день-два — значит, заснула навсегда.
Худо я себя стала чувствовать в последнее время — значит, время-то мое и подходит. До сих пор не могу этого осознать. Мы замечаем, как стареют другие, но почему-то твердо уверены, что с нами все иначе. Уже и немощь накрыла, и болячки навалились, и в зеркале показывают такое, что страшно смотреть, — а ты все надеешься, что проснешься завтра утром — и все это пройдет, все будет по-прежнему, как когда-то.
Знаю, моя девочка, ты будешь плакать, как меня не станет. А вот не нужно. Только представь, какая у меня была долгая жизнь и как я, черт побери, устала. Отдохнуть хочу.
Все у меня было в жизни. А самое главное — любовь была, огромная и безбрежная, как океан. Полвека с мужем в любви и согласии — это редко кому так везет. Так что твоя «тетя Полли, лиловая дама» — везучая штучка.
А как я совсем уж было закисла, ты у меня появилась, подарок судьбы. Без тебя бы я совсем закисла в воспоминаниях. Знаешь, Симочка, наше прошлое, наши воспоминания — это как сокровища. Сами по себе они ценны, для хозяина — даже очень. Но если запереться в своем подвале памяти и только и делать, что перебирать сокровища — превратишься в Скупого рыцаря. Сокровища бесполезны, если ты не делишься ими с другими.
Так что спасибо тебе, что ты у меня есть. И не спорь. Ты мой лучик света, такая неиспорченная девочка, прямо ужас. Мама у тебя хорошая. Береги ее, но к ее юбке не пришпиливайся! У тебя впереди целая жизнь, и она, поверь, только началась. Проживи ее достойно и радостно, и пусть вам с твоим Лешей повезет в любви так же, как мне с моим Мишенькой. Картину твой Леша славную написал. Могла бы, так поклонилась бы ему до земли, да не согнусь — а если согнусь, так больше не разогнусь, пожалуй… Просто поцелуй его от меня.
Ты мне дала очень многое — все эти годы жизни с тобой мне и подарила, мой живой заботливый огонек. Надеюсь, я, твоя ворчливая старушенция, не очень тебя изводила. Люблю тебя. Ты мне заменила всех моих нерожденных детей, других и не надо.
Что могу подарить тебе взамен? Только квартиру. Я буду счастлива, если — КОГДА! — она наполнится детскими голосами. И обязательно ставь им елку в гостиной. Наряжать елку было нашим с Мишей любимым занятием, которое я совсем забросила, когда не стало Миши. Не стало смысла этого делать. А елки у нас с ним были традицией. Мы покупали самые славные игрушки — знаешь, какая это сейчас редкость, елочные игрушки СССР?! — и еще сами делали. На антресолях в прихожей есть большая коробка, на ней так и написано — елочные украшения. Так и спит она там двадцать лет с хвостиком. Разбуди ее, сделай милость!
Смерти совсем не боюсь — она для меня как долгожданный отдых.
А
