имеющими право на истину, свое мнение и уважение к нему. Но в данный момент он действительно не знал, что сказать, чтобы не обмануть и одновременно не оглушить мальчика какой-то неудобной вещью, к которой он явно не готов. Айвар был уверен, что ему не суждено еще когда-либо пересечься с Андреем Петровичем и его родней, а вот Павлик жил здесь, среди этих людей, и сеять в мальчике вражду к ним казалось недальновидным и непорядочным. Только как же при таком раскладе остаться честным?
— Павлик, это может показаться странным, но мне сейчас хорошо в Эфиопии, — сказал Айвар после короткой паузы. — Понимаешь, я очень люблю Питер, но в молодости, когда есть силы и не так зависишь от внешнего благополучия, надо успеть попробовать всякие трудности и испытания. Потом ведь шанса не будет. И когда у меня уже станет меньше задора, мы непременно сюда приедем.
— Обещаешь?
— Ну а как же! И ты не забывай, что обещал приехать к нам.
Рядом с Павликом он всегда ощущал безграничное умиротворение, но тем не менее сейчас к нему вдруг примешался какой-то странный холодок. Невнятная тревога кольнула его и, вероятно, не осталась незамеченной для мальчика: тот удивленно посмотрел на Айвара.
Он постарался отогнать это противное, маетное состояние и поцеловал Павлика в мягкую щечку — мальчику это всегда нравилось. На прощание тот подарил своим старшим друзьям новые рисунки, удивительно тонкие и не по-детски поэтичные. Когда Айвар снова посмотрел на них, настроение у него понемногу сгладилось, и когда они с Налией уезжали домой, он уже снова настраивался на интересную работу и приятные моменты отдыха.
В какой момент он чего-то недоглядел, где произошел надлом, только уже не имеющий никакого поэтического оттенка, Айвару впоследствии было сложно вспомнить. Возможно, это совпало с тем периодом, когда он переживал расцвет своего призвания, а также душевной радости и умиротворения с женой. Поначалу Налия разделяла его чувства, но в ее работе будни не всегда располагали к оптимизму. Контраст между условиями в Аддис-Абебе и бедных регионах, небольших городах и деревнях все-таки был очень четким, и порой красота и относительный комфорт столицы казались Налии не более чем напылением, чуть прикрывающим страшные раны и гнойники.
В своей деятельности по защите жертв насилия Налии пришлось тесно сотрудничать с криминалистами, медиками, социологами и даже церковью, среди представителей которой тоже встречались человеколюбивые энтузиасты. Как и Айвар, она считала, что отношение к детям, женщинам, пожилым и больным людям является той лакмусовой бумажкой, по которой можно определить физическое, культурное и психическое здоровье общества. И оба сознавали, что в Эфиопии оно по-прежнему поражено старыми недугами, наподобие чумы и оспы. Безусловно, что-то менялось, среди молодого поколения попадалось все больше активных и незаурядных умов. Но они чаще всего не желали задерживаться на родине, стремясь реализоваться на более щедрых и заманчивых просторах.
Налия помнила, какой шок у нее вызвало то, что закон о запрете усыновления сирот американцами был принят не только в Эфиопии, но и еще раньше в России. Выяснив все подробности этой истории, она тогда сказала мужу:
— Я даже не знаю, что страшнее: лицемерие властей, толкующих о родине, корнях и нравственной чистоте, или спокойствие народа, который, как водится, безмолвствует или открыто поддерживает подобные законы. Если такая дичь под морализаторской пеленой произошла в цивилизованной европейской стране и люди закрыли на это глаза, то чего можно было ждать от Эфиопии?
Айвар невозмутимо ответил, вытирая с лица остатки крема для бритья и глядя на ее отражение в зеркале:
— А с чего ты взяла, что Россия чем-то лучше нас? Она живет богаче по объективным причинам, там больше народа обитает в благополучных условиях, но ментальность такая же. Сытым нет дела до чужих трагедий, а голодные хотят, чтобы другим было так же паршиво, как им. С чего это они терпели, а новое поколение будет рыпаться?
— И ты спокойно это констатируешь? — удивилась Налия.
— Милая, я бы давно сошел с ума, если бы давал волю эмоциям от каждого виденного мною акта людоедства. А в России этот закон неформально прозвали именно так, — сказал Айвар серьезно. — Мне этого нельзя допускать, я не зритель скандального телешоу, а медик, от которого ждут помощи. И тебе я тоже настоятельно советую поберечь нервы. Это, знаешь, как в самолете: кислородную маску всегда сначала нужно на себя надеть, иначе ты никого не успеешь спасти.
— Знаешь, Айвар, в этой стране впору думать только о спасении самих себя, — мрачно произнесла женщина и вышла за дверь. Муж удивленно поглядел ей вслед.
То, что он поначалу принимал за минутные вспышки, на самом деле являлось хроническим состоянием стресса, которое в молодости было приправлено адреналином, а теперь все больше приобретало горький привкус. Налию стала пугать быстрая смена дней и месяцев, уносящая возможности испытать что-то новое, яркое, и вместе с тем жить спокойно. Родители всегда внушали ей, что долг перед родиной не менее священен, чем перед семьей, но ее ум все настойчивее отторгал те заповеди, которые раньше казались нравственной опорой и стержнем.
Ее инициативы по работе с эфиопскими женщинами, охране материнства и детства и укреплению института социальной опеки были встречены очень неоднозначно. В государственной прессе Налию все больше атаковали обвинениями в попытках разрушить устои общества, подвергнуть сомнению природную роль женщины и мужчины, внедрить чужеродные нормы западного мировоззрения. И когда деятельность Налии и ее соратников стала приносить плоды, недоброжелатели начали настоящую травлю, с самыми грязными методами демагогии, передергивания и ad hominem circumstantiae, припомнили и жизнь родителей Налии и ее самой в России, и ее вызывающий имидж, и брак-мезальянс, и отсутствие детей. Целевая аудитория подобных СМИ смутно представляла, где находится Россия, и ей несложно было внушить любые ужасы о том, как там воспитывают молодое поколение, прививая ему всевозможные пороки с колыбели. К тому же, дружба и доброжелательные отношения с белыми, которые Айвар и Налия не думали скрывать, для большинства африканцев воспринимались как ренегатство, даже если это не имело никакого отношения к рабству или колонизаторству. И все чаще в федеральных источниках рассуждали о том, можно ли доверить заботу о материнстве и детстве человеку, впитавшему порочные заповеди и нарушающему этикет эфиопской женщины, начиная со смелых нарядов и кончая матриархальным браком.
Пока дело касалось только ее, Налия держала себя в руках, но когда желтая пресса взялась непосредственно за родителей и Айвара, хладнокровие стало ей изменять. Пропагандисты выставили Соломона и Агарь чуть ли
