у нашего причала, и бьются громко в унисон сердца…» [25]
* * *
Наконец настал день премьеры.
В этот раз все было обставлено без пафоса и шумихи, как Макар и хотел. Но все-таки в цирковой тусовке и в среде поклонников воздушной гимнастики вовсю гудели о его возвращении, так что в цирке в тот вечер был полный аншлаг — билеты раскупили все до единого.
Он почти не волновался. Точнее, волновался, конечно — о том, чтобы все прошло так, как запланировано, без срывов, технических накладок и косяков. Но страха за свою жизнь Макар не испытывал. Он обязан был справиться. Должен был! Он просто не имел права на ошибку.
Хореография и трюки были отточены до автоматизма. Тело совершало все необходимые движения словно само по себе, Макар даже не успевал задуматься о том, что сейчас следует сделать.
Труд циркового артиста всегда нужно было держать в строжайшей тайне от зрителей, поэтому требовалось отработать весь номер легко, на подъеме и кураже. Публику необходимо было удивлять, восхищать и покорять — но без разъяснения всех технических возможностей, тонкостей трюков и особенностей профессионального мастерства.
Сейчас Макар готовился к выходу на манеж, прислушиваясь к знакомым с детства, родным и таким волнующим звукам: барабанная дробь, выкрики артистов, потрясенные возгласы зрителей, бешеные овации… Все это проросло в него так глубоко, что буквально текло по венам вместо крови. Если Макар и чувствовал небольшое волнение, то оно было приятным — от предвкушения скорого выхода и любимого ощущения крыльев за спиной.
Но вот наконец шпрех объявил его номер. Собравшись с духом и нацепив на физиономию широкую улыбку, Макар выскочил на манеж, застыв в приветственной позе. Зрители встретили его сдержанными аплодисментами — это был небольшой благожелательный аванс за будущий номер.
Заиграла музыка… и Макар забыл обо всем. Вокруг больше ничего и никого не существовало. Остался только он сам — а еще манеж, полотна и купол. Его храм и алтарь. То, чему он беззаветно дарил и тело, и душу.
Номер состоял из многочисленных обрывов и висов. Макар показывал человека, который стремится выпутаться из окутывающих его руки и ноги полотен — он срывался и падал, снова взлетал, подтягивался, опять и опять выпутывался, и в конце концов полотна становились для него не врагами, а союзниками — несли плавно и мягко, будто качели, и он летал под куполом, словно птица…
Макар не работал номер — он действительно жил им. И только когда лебедка опустила его обратно на манеж и он почувствовал твердь под ногами, а в пространстве тем временем медленно затихали последние аккорды мелодии, Макар наконец заметил, как подрагивают от напряжения колени, и что лоб его взмок от пота.
Грянули аплодисменты. Оглушили, ошеломили, растрогали… Макар знал толк в зрительских овациях, различал мельчайшие их оттенки, и сейчас понимал — так аплодируют, только если номер удался.
Зрители очень долго не хотели его отпускать. Макар продолжал кланяться в разные стороны и улыбаться, а публика все бушевала. И хотя глаза его еще не окончательно привыкли к свету после полумрака выступления, Макару вдруг показалось…
Нет, не показалось.
Откуда-то сверху, по проходу между рядами зрительских кресел, торопливо и стремительно спускалась Динка.
Макар узнал бы ее из миллиона и сейчас просто смотрел, не отрываясь, чтобы не потерять из вида — словно боялся, что она вдруг исчезнет или, передумав, побежит назад.
Но вот она спустилась до первого ряда, перепрыгнула через полуметровый край манежа — никто и опомниться не успел — и бросилась к Макару.
К ней тут же кинулся бдительный инспектор манежа, вероятно, приняв за какую-нибудь оголтелую фанатку, но Макар вскинул руку, жестом останавливая его и показывая, что все в порядке.
Динка подскочила к Макару и замерла в полушаге. Он продолжал стоять и смотреть на нее.
— Поздравляю с классным номером, — робко выговорила она наконец; Макар едва расслышал эти слова сквозь гул не затихающих аплодисментов.
— Почему ты не перезвонила? — спросил он требовательно.
— Папа умер, — коротко отозвалась она. — Было не до разговоров…
Он сделал шаг вперед и сжал ее ладони в своих.
— Тогда тем более — почему ты мне не позвонила?!
Динка виновато отвела взгляд.
— Не хотела напрягать своими проблемами…
— Как же ты бесишь… — выдохнул он, с обожанием вглядываясь в ее лицо. — Тебе хоть понравился мой номер?
— Не знаю, — Динка виновато пожала плечами и призналась:
— Я сидела с закрытыми глазами.
Дурочка. До бесконечности, до невозможности, до оторопи любимая дурочка…
— Выйдешь за меня? — спросил он с волнением.
— Макар! — ахнула она, меняясь в лице. — Блин, разве так делают предложение?!
— Это значит «да» или «нет»? — уточнил он.
— Бесишь! Конечно, «да»!
Глупая. Именно так и делают предложения. Только так, и никак иначе. В том месте, где бьется твое сердце. Посреди манежа. На глазах у сотен восторженных зрителей. В священном месте под названием Цирк.
…И он наконец обнял и поцеловал ее.
Три года спустя
«Если бы про нашу историю любви сняли фильм и показали на Каннском кинофестивале, мы бы получили пальмовой веткой по морде…»
Почему-то эта старая хохма из интернета всякий раз приходила Динке в голову, когда она думала о них с Макаром. Помнится, их брак тогда никто не воспринял всерьез. В цирковой среде все привыкли к тому, что артисты женятся на «своих», Динка же была чужачкой. Более того — она в принципе не любила цирк, даже на выступления собственного мужа почти никогда не ходила, боясь смотреть под купол, где Макар выполнял мыслимые и немыслимые пируэты.
Она так и не привыкла к тому, что его профессия сопряжена с ежедневным риском для жизни. Не научилась не волноваться каждый раз, когда он взмывал ввысь. Сидела и молча повторяла про себя все известные ей молитвы, пока номер не заканчивался.
Но ведь для счастья нужно совсем другое, правда? Необязательно быть влюбленной в профессию мужа. Главное — быть влюбленной в него самого. А она любила Макара так, что даже делалось страшно…
Правда, после рождения Леськи страхи за мужа несколько поутихли — на них банально не оставалось ни сил, ни энергии, ни времени. Но и Макар тогда перестал так отчаянно лихачить, больше не бросал вызовы самому себе, пытаясь переплюнуть собственные рекорды, и стал трижды осторожен. Вероятно, понимал, что может оставить свою малышку без отца… Он даже на гастроли с цирком теперь не ездил — на правах ведущей звезды имел право и на такую
