Не надо, – прервал ее я.
– Что не надо? – сморгнула она.
– Ничего не надо. Мне это неинтересно.
Не дожидаясь, пока она еще что-нибудь скажет или, не дай бог, заплачет, я развернулся и пошел обратно. Только вот Лены в зале уже не было.
Я поискал ее взглядом и даже озадачился – вдруг она уже ушла. Хотя мы бы ведь тогда столкнулись с ней. Может, просто отлучилась в уборную, например. Да и англичанка сидела на месте и сверила меня осуждающим взглядом. Решил, подожду пока, но даже если она и не вернется – где найти ее, я знаю.
***
Лена не вернулась в зал ни через пять минут, ни через десять. Я уже подумал, что еще немного и поеду к ее дому, как вдруг ко мне подбежала Шумилова с перекошенным лицом.
– Герман! Скорее! Там Лену бьют в туалете!
Я вскочил и за ней.
– Кто?
– Михайловская с Патрушевой. Герман, сюда!
– Что случилось? – увязалась за нами англичанка.
Пока Шумилова ей что-то объясняла, я ворвался в женский туалет. Оттолкнул Михайловскую, а Лена… она стояла, привалившись спиной к стене. До жути бледная. А потом начала по этой самой стене медленно сползать вниз. Я подхватил ее на руки. Кто-то мешался под ногами: «Девочке плохо! Наверное, обморок. Тут душно».
Из зала все вывалили в холл. Англичанка охала и причитала: «У нее сердце! У нее больное сердце! Надо врача!». Кто-то подхватил: «Нужен врач! Здесь есть врач?» Но их крики тонули в шуме других голосов.
А я бежал к машине и молился каким ни на есть богам. Только бы успеть! Только бы она жила!
Василий понял с полуслова, помчал в ближайшую больницу.
Пока я сидел в приемном покое, ждал, что скажут, позвонила англичанка. Выспросила, где мы, и минут через двадцать приехала.
Я метался по приемному покою, сорвался на какого-то мужика, меня за это чуть было не выдворил охранник, но Василий не дал ему даже подойти ко мне. Но к Лене меня не пускали и что с ней – никто ничего не говорил. Мол, я ей не близкий родственник, да вообще никто. Сказали только, что сейчас она стабильна, спит.
Потом уже англичанка кое-как пробилась к кому-то.
Впервые в жизни я был рад, что она оказалась рядом.
Вышла она спокойной, гораздо более спокойной, чем была до этого. И от сердца немного отлегло. Значит, и правда, с Леной не все так плохо.
– Что вам сказали? Как она? – подкарауливал я ее у дверей в отделение, куда увезли на каталке Лену почти два часа назад.
– Да ничего с ней страшного пока…
– В смысле – пока?
Она мямлила что-то, уводила взгляд.
– Вы можете нормально сказать? – повысил я голос. – Что с Леной?
Англичанка подняла на меня глаза. Несколько секунд смотрела с сомнением, будто решалась: говорить о чем-то или нет.
– Ну! Все равно я всё узнаю.
– Герман, давай тогда отойдем подальше.
Там, может, и было людно, но я никого не замечал. Однако послушно побрел за ней на улицу. Василий безмолвно последовал за нами и остановился в нескольких шагах от нас.
– В общем, сейчас с Леной все более-менее… Но… она же сердечница. У нее врожденный порок сердца. Знаю, что ей делали операцию еще в детстве и должны были сделать повторную после восемнадцати лет. Из-за этого порока у Лены и случаются вот такие приступы, как сегодня. Но это не так страшно. Это еще полбеды. Но у нее начались осложнения. В общем, у нее диагностировали аневризму аорты. А это… без операции она долго не сможет…
Все слова встали камнем в горле. По спине полз липкий холод, проникал под кожу, выстуживая внутренности. И все равно я оцепенело смотрел на англичанку и не мог поверить, не мог до конца осознать…
– Беда в том, что у нас в России ее прооперировать не могут. Случай тяжелый. Нет нужного оснащения, нет специалистов с таким опытом.
– А не у нас? – выдавил я.
– В Италии могут. Причем кардиолог-то наш, из России, вот что обидно! Но оперирует уже давно там. В детском кардиологическом центре в Бергамо. Только операция стоит очень дорого. Фонд собирает средства, но… – она страдальчески сморщилась и покачала головой. – Сумма очень большая нужна. А там… и трети за столько месяцев не набралось.
– Сколько нужно?
– Примерно пять миллионов рублей. Но еще ведь дорога, проживание, реабилитация…
– Лена ничего мне не говорила, – произнес я. Не англичанке, сам себе, но она ответила:
– Да, она не хотела, чтобы знали. Слово с меня взяла, что я не скажу.
– Но мне-то уж она могла сказать.
Англичанка пожала плечами.
– И что? Все упирается только в деньги?
Она кивнула.
Я сбежал с крыльца, направился к машине.
– Герман, ты куда? – окликнула меня англичанка.
– Домой? – коротко спросил Василий.
Я кивнул. Говорить не мог. Горло саднило. Веки жгло. В машине отворачивался к окну, чтобы он не видел. Тер всю дорогу глаза. Он, конечно же, видел, но не лез ко мне, делал вид, что ничего не замечает...
Василий въехал во двор, но загонять машину в гараж не стал. Тактично вышел и убрел куда-то, оставив меня одного. А я еще какое-то время сидел в машине, успокаивался. Не хотел, чтобы отец видел меня таким.
Лена, Лена, почему же ты молчала? Почему не доверилась? Я бы обязательно что-нибудь придумал…
А я? Почему я не давил на нее, когда стоило бы? Когда она пропускала школу из-за обследования, когда недомогала? Почему довольствовался ее отговорками? Почему не выспросил все?
А потом еще и вспомнил, как бросил ее. Как там, в парке, высказывал ей, кретин, с умным видом, что мы друг другу не подходим. И стало совсем невмоготу, хоть вой. Целый месяц мучился сам и ее мучил. А мог бы каждый день быть рядом.
Это самое тягостное – знать, что мог бы, но…
Маленькая моя… моя девочка, самая хорошая, любимая, единственная… ты будешь жить, обещаю!
Зазвонил сотовый. Я порывисто достал телефон. Вдруг насчет Лены? Но это оказался отец.
– Да? – помешкав, я принял звонок.
– Ты чего там сидишь? Почему не заходишь?
Я посмотрел на дом. В отцовском кабинете горел свет, а сам отец
