— Куда ты смотришь, родной? — шепчу я, поглаживая его животик, развернув Александра лицом к миру и спинкой к себе. Бессильный сражаться и игнорировать, я чувствую что-то странно похожее на влагу в глазах. Она словно говорит мне, что я непременно сломаюсь, сейчас или чуть позже, неважно, но что это обязательно случится, и тогда меня не ждёт ничего хорошего, но чёрта с два. Эта часть никогда не победит. Я буду сильным всегда и каждый день. — Что тебя так заинтересовало? Птички? Или вода? — Алекс прикасается к моей левой руке около запястья, что-то лопоча и сжимая её довольно сильно, и я целую ушки на капюшоне, поправляя немного сползшую ниже оптимального шапочку. — Знаешь, что мы обязательно сделаем, когда ещё чуть-чуть потеплеет? Ты сможешь коснуться водички. Я тебе обещаю. Но сейчас мы с тобой поедем домой. Папочке нужно помочь команде.
***
Паника, стресс и заряженность. Нацеленность на результат. Всё это, кажется, можно буквально понюхать, настолько всеми этими эмоциями пропитался воздух в раздевалке, и наполнилась атмосфера, царящая вокруг. Моя голова одновременно пуста и загружена. Мыслями, вариантами развития событий, своими предполагаемыми действиями, тактикой, сильными и слабыми сторонами, как нашими, так и соперников. Я не предполагаю, как всё сложится или не сложится, я просто живу и существую в этом моменте, слыша почти тишину, которая и вовсе сменяется безмолвием, когда в помещение входит Джейсон. До начала игры, которая определит всё и поставит жирную точку, остаётся не больше двадцати минут. Кто-то победит, а кто-то проиграет. Это неизбежные вещи. Я надеюсь, нам повезёт. Мы сделаем всё, что от нас зависит. Я-то уж точно. Джейсон знает, что мы не нуждаемся в дополнительной мотивации и побуждающих словах, но, как наш главный тренер, он выглядит, как никогда серьёзно. Сосредоточеннее и жёстче, чем когда-либо прежде на моей памяти.
— Все мы знаем, что великие моменты рождаются из великой возможности. И это то, что определённо есть у вас сегодня. Это то, что вы однозначно заслужили. Это ваш шанс. Но я хочу, чтобы вы относились к нему так, как будто в вашей жизни он больше ни разу не повторится. Будто для вас он единственный и уникальный в своём роде миг, позволяющий вам сделать что-то такое, что вы сейчас собираетесь сделать и тем самым оставить память о себе в истории. Лучше посмотрите на парня рядом с вами и увидьте того, кто пройдёт через всё рядом с вами, кто пожертвует собой ради команды, потому что знает, что каждый из вас сделает то же самое. Потому что это и есть команда. И мы либо победим всей командой, либо умрём поодиночке. А теперь идите и покажите всё лучшее, на что, я знаю, вы способны, — Джейсон заканчивает свою речь, и я почти отвожу взгляд от него, уверенный, что это всё, когда осознаю его целенаправленное движение в мою сторону и спустя несколько мгновений различаю собственное имя. Звучащее слишком близко и как-то необычно, оно вызывает во мне вовсе не новую для меня мысль задать один конкретный вопрос, но он был и останется под запретом. Как и всё то, что не связано с профессиональными отношениями.
— Да? Что-то не так? Хочешь немного пересмотреть план по поводу меня? — Джейсон выглядит странно бледным. Думая, что он уже слишком напряжённый, учитывая, что игра ещё даже не началась, и ему лучше постараться расслабиться, я почти начинаю говорить об этом, но так и не успеваю ничего произнести из-за стремительности ответа.
— Нет. Я не знаю, как сказать это иначе, поэтому просто скажу всё, как есть. Она здесь. Снаружи, — Джейсон опускает руку на моё левое плечо и понижает голос ещё больше. — Хочешь, я всё-таки?.. — он словно говорит мне, что пытался что-то сделать, удержать ситуацию в узде и не позволить этому происходить и что станет совсем решительным, таким, каким не был тогда, когда мне было единственно необходимо. Но в том-то и дело, что теперь с моей стороны есть лишь безразличие. Я ничего не замечу и просто пройду мимо в сторону площадки. Здесь всего-то десять шагов, а то и меньше.
— Нет. У меня с этим нет проблем.
— Ты с ней поговоришь? Всего минуту?
Я не думаю, что обязан, и что нам есть что обсуждать. Но Джейсон смотрит на меня так, словно мой отказ отправит его на тот свет прямо здесь и сейчас. В голове невольно и неконтролируемо возникает то, что он не видит своего внука, а мой Алекс даже не подозревает о том, что его могли бы любить гораздо больше людей. Внутри меня всё решается буквально без моего участия.
Выход на паркет находится слева, и это то направление, в сторону которого, когда приходит время, едва выйдя из раздевалки, тут же начинают двигаться парни, и куда также должен идти и я сам. Но голова сама по себе поворачивается направо, будто знает, где вообще нужно искать, и есть смысл это делать, чтобы не тратить время на заранее проигрышные варианты. Только мои глаза останавливаются в движении, замирают в одной конкретной точке, как та же участь автоматически постигает и тело. Оно словно застывает, как бетон, превращается в каменное изваяние, и я теряю всякую способность отвернуться, прежде еле успевая заметить кивок скрывшегося за дверями Джейсона, наверное, означавший, что у меня есть время. Но мне ничего не нужно. Я не хочу стоять тут. Всё, в чём я нуждаюсь и чувствую необходимость, находится не здесь. Не в этом опустевшем коридоре, том же самом, где я когда-то говорил, что она потолстела, даже не подозревая об истинной причине этих перемен, и откровенно издеваясь над ней. Но это было давно. Теперь причина всего, что отныне происходит в моей жизни, находится в безопасности дома своих дедушки и бабушки и ждёт, когда я вернусь. Если я сейчас не там, то только потому, что хочу ещё и титул. Это всё, чего я желаю и о чём мечтаю. Кубок и ребёнок. Арена и семья. Команда и любовь.
— Здравствуй, Дерек, — в какой-то момент говорит голос, тихий, почти неслышный, осторожный и звучащий обречённо. Конечно, первое, что я думаю, возможно, против всякой воли, это то, что она не хочет, чтобы нас слышали, чтобы кто-то вдруг распознал по губам, о чём идёт речь, но здесь нет никого, кроме нас двоих. И меня тоже не должно быть. Зачем я вообще допустил, чтобы мои глаза свободно перемещались по окружающему пространству? Позволил себе задержаться на одном месте? Не заставил себя уйти от прошлого, дверь в которое навсегда закрыта и окон также не предполагает?
— Здравствуй.
Я совершенно не знаю, почему говорю это в ответ, полностью сосредоточенный на том, чтобы не смотреть, куда не следует, и поглощённый плакатами на стене, посвящёнными финалу. Всё, что у меня остаётся, это чувства, вызванные ощущением на себе болезненного и переживающего взгляда, будто желающего впитать мой облик, запомнить его навсегда, но, откровенно говоря, они меня больше не трогают. Я отрицал, злился, ненавидел, грустил, тосковал, спрашивал, взывал, внушал и любил, и делал массу других вещей, какие-то из них с собой, а какие-то нет, но теперь я всё принял, привык, смирился, успокоился и стал тем отцом, которого заслуживает любой ребёнок. Это лучшее, что могло произойти. Принятие — это здорово. Принятие — это чистый кайф. Принятие — это безразличие. Я не располагаю приличным запасом времени прямо сейчас, но то, что я способен на общение и дружелюбные, взрослые и цивилизованные ответы, вполне очевидно и заметно. Я всё пережил и переступил. Оставил позади. Наверное, если речь коснётся Александра, я не стану возражать. Как бы мне, возможно, не хотелось обратного, эта женщина… Она всё ещё его мать. Во всех существующих смыслах. И биологически, и формально. И потому, что он произошёл из неё, и потому, что я ничего не сделал с этим, чтобы привлечь закон и исправить это хотя бы официально. Это не то, с чем поможет ручка. Внутри души время всё равно никогда не сделает его единолично моим. Он не только мой. Он и её. Наш. Вот что я чувствовал там, сидя в парке. И вечности будет мало, чтобы изменить данность.
— Я не знаю, что сказал тебе папа, но у меня тут… Я бы хотела, чтобы ты это прочёл.
