— Кстати, это тоже тебе. То есть… твоё. — Поставил на стол коробочку, словно со стороны наблюдая за неловкой деревянностью своих движений. — Просто возвращаю.
Всё-таки надо было иначе. Издалека, через Дока. Сначала сообщить ей о себе, всё разузнать, а потом уже…
Она взяла коробочку, неловко раскрыла и замерла при взгляде на серьги… Стиснула зубы, так что под скулами прорезались тени… И вдруг, нахмурившись, бросила коробку на стол.
— Я сейчас!
Стремительно обдав своим теплом и запахом, скрылась где-то в комнатах. А Гордеев так и остался стоять, как полный дурак, не понимая, что теперь. Минута, другая. Славка всё не возвращалась.
Просто повернуться и уйти, избавив её от необходимости что-то объяснять, чувствовать себя неловко за его идиотизм, и вообще, не портить ей жизнь?
Растёр затылок, выругался сквозь зубы:
— Твою мать… Чёрт…
Хорошо на службе — ты просто делаешь, что должен и просчитываешь варианты наперёд, а тут… Как ни считай, ничего не устраивает, кроме одного — быть с ней. Но что, если ей самой это на хрен не нужно?
Хорошо хоть кольцо осталось в кармане, а то было бы совсем нелепо…
— К чёрту!..
* * *
Сердце ёкнуло и замерло, болезненно проваливаясь куда-то всё ниже и ниже. Как часто я представляла эту встречу! Боже, сколько вариантов проигрывала в уме — от страстных объятий, до своего холодного, в обраточку за аэропорт, напускного безразличия. Но ни разу не представила такого — чтобы Игнат просто вернулся, как ни в чём не бывало, по-бытовому, так, словно вот только что ушёл…
И в груди защемило вдруг. А кто сказал-то, что он вернулся? Что не заглянул на минуточку, проездом оказавшись в городе? Что в соседней гостинице не ждёт… семья?
— Ты?
Боже, что я несу…
— Я.
Невозмутимый, непроницаемый гад. Настолько МОЙ, что от одного только взгляда на щетинистый подбородок губы разгорелись вкусом его поцелуев, а по телу поползли колючие мурашки.
— Ладно… заходи. — Открыла дверь шире, буквально спрятавшись за неё, жадно впиваясь взглядом в его профиль… И тут же испуганно отвела глаза — слишком уж он спокоен. Словно действительно заглянул проездом.
Затылком чувствуя его изучающий взгляд, сразу же вспомнила свои прилипшие после родов четыре лишних килограмма… Мучительно вспыхнула и отвернулась, пытаясь скрыть волнение. Но оно прорывалось. Руки словно сами бесцельно хватались за всё подряд, и пришлось сцепить их на груди, пряча заодно и дурацкие мурашки.
— Как… — голос слегка сорвался, и я небрежно, как бы между делом, кашлянула. — Как дела?
Простой вопрос, а сердце замерло, словно на краю пропасти. Вот сейчас он и скажет, что женат, что ребёнок…
— Нормально, — как ни в чём ни бывало ответил он и что-то протянул. — Кстати, это тебе!
А я даже не видела, что там у него. Зрение как-то избирательно размыло всё, кроме его руки. Кроме любимых сильных пальцев, ласка которых стремительно ворвалась в память, отзываясь новым ворохом мурашек… и болью. Если он снова уйдёт, я сломаюсь. Господи, ну почему он так мучительно холоден?
— Что это?
— Крем-брюле.
— М. — Теснее обжала себя руками, потому что они начали дрожать. Так захотелось послать всё к чёрту и броситься ему на шею! И будь что будет, пусть он потом уйдёт, пусть у него и без меня всё хорошо — лишь бы урвать своё мгновение счастья… Но сама боялась даже просто посмотреть на него прямо. Чтобы не разреветься. Не хотела, чтобы понял, как мне без него плохо. Потому что если ему всё равно, то мне и подавно! — Спасибо. Чаю?
— Да, давай, — дежурно согласился он, продолжая стоять у порога, так, словно и правда заглянул лишь на минутку.
Тяжеленная, мучительная пауза, и я окончательно холодею — сейчас он поймает удобный момент и всё скажет…
— Кстати, это тоже тебе. То есть твоё. — Он поставил на стол маленькую коробочку, двигаясь при этом сковано и как-то слегка боком, словно избегая оказаться со мной рядом. — Просто возвращаю.
Я взяла. Рука сама протянулась, словно примагниченная. С трудом откинула лёгкую крышечку… И воздух вдруг закончился. Обжигающей, неудержимой волной ударили в нос слёзы. Сжала зубы, сдерживаясь… Я знала, что это они! Почувствовала. И что может быть более жестоким, чем «Просто возвращаю?» Что он возвращает? Мою любовь? Бесконечное бремя ожидания? Осколки былого счастья?
Какого чёрта… Зачем я это терплю? Я что, в чём-то перед ним виновата? Да я… Я… Мне просто нужно продышаться!
— Я сейчас…
Сорвалась с места, и, едва не налетев на Игната, сбежала в комнату. Заметалась, зажимая рот рукой… И не нашла места лучше, чем балкон. Ворвалась на него, попыталась распахнуть окно, но лишь сдавленно заскулила, ткнувшись лбом в стекло.
Я не готова. Нет, нет, нет! Я могу ждать его годами, десятилетиями и целыми жизнями напролёт, но отпустить… Нет, Господи, я не готова! Я не смогу, не выдержу, не оправлюсь больше! Ну почему так, почему…
Дверь приоткрылась, и я замерла, сдерживая рвущийся из сердца всхлип… Но тут же развернулась. К чёрту! Пусть видит мои слёзы, пусть знает, что мне не всё равно! Мне не…
* * *
— К чёрту! — рыкнув, Гордеев в сердцах отбросил дурацкое мороженное. — Сама мне это скажи, в лицо!
Из коридора три двери: одна закрытая, две открытые. В ближней комнате никого, в следующей — Славкин силуэт на балконе. Звонок другу? Просто прекрасно!
В груди заклокотало. Можно много распинаться в теории, но когда дело доходит до крайности… Если бы не увидел её, не ощутил, не услышал голос, не окунулся в ту бездну горького счастья, в котором когда-то безнадёжно тонул сам и топил за собой свою девочку — может и смог бы сдержаться. Но теперь… Нет. Нет! Она его, и ничья больше! Никому нельзя, кроме него! Не отдаст!
С трудом осадив себя перед порогом, выдохнул, и открыл дверь. Но когда вдруг увидел её слёзы…
Сжимал её в объятиях, дурея от нежности и счастья. А она молотила его по плечам, вырываясь, бормоча бессвязное:
— Ну зачем ты пришёл? Ненавижу! Нена… Ты хоть знаешь… Хоть знаешь, как я ждала!.. Хоть представляешь, что чувствовала!.. Ненавижу тебя! Ненавижу!
Стиснул, ласковой силой утыкая её лицом к себе в грудь, впитывая её страх, гнев и боль, отдавая взамен то, чем распирало самого:
— А я тебя люблю. Больше жизни. Больше вообще всего…
Она затихла дрожа, всхлипывая, прильнув к нему, судорожно держа за грудки футболки. Но не поднимая лица.
— Ты снова уйдёшь? К… К ним?
Чуть не зарычал от досады и беспомощности.
— Нет у меня никого, Слав! Клянусь. Это всё служба. Я не могу рассказывать, но клянусь — только ты!
…И шёпот смешался с поцелуями — суетливыми, жадными, сладко-солёными:
— Я так тебя ждала… Я верила! Я всегда верила…
— Я знаю. Знаю…
— Я так за тебя боялась…
— Я слышал, как ты звала…
— Спасибо…
— Прости…
Славка вдруг отшатнулась от него, вытаращив глаза:
— Х-х-х-х! — Зарёванное лицо вмиг просияло и стало таким умильным в этой почти детской загадочности. — Пойдём! — Схватила за руку, потащила куда-то: — Пойдём, пойдём! — Но у двери в закрытую комнату замерла, переходя на шёпот: — Только потихоньку…
…Руки задрожали, когда увидел его — карапуза в трусишках, властно раскинувшегося поперёк кроватки. Горло перехватило и потянуло вдруг опуститься на колени…
— Вот! — прильнув к плечу, с гордостью шепнула Славка. — Это Мирон. — И заволновалась вдруг: — Я знаю, ты не хотел… Но я сделала по-своему, и… В общем, вот. Это твой сын. Наш сын.
Гордеев тихонько рассмеялся, пряча растроганную мужскую слезу в её волосах:
— Спасибо… Спасибо, бестолочь непослушная…
И, сунув руку в карман, всё-таки опустился на одно колено. Наверное, глупо со стороны, но сейчас хотелось именно этого — лёгкости и глупостей. Как по уши влюблённому пацану. И Славка действительно по-детски восторженно зажала нос между ладошками, глядя то на колечко-цветочек, то на Гордеева.
