Он нахмурился, затем поднял мокрую бровь.
— Значит, ты уже не собираешься отдать моего ребенка своей сестре?
Она хотела спрыгнуть и снова убежать — как невыносимо больно быть так близко от него и знать, что ему нужен только ребенок.
Но если убежит, то заберет с собой и ребенка. Но она понимала, что не может так поступить с Романом. Она любит его, и никакая жертва ради него не может быть слишком большой.
— Я не отдам ребенка сестре, — ответила она с болью в груди. — Его возьмешь ты. А потом… — Она помолчала. — Потом уеду в Бразилию.
Роман поднял ее выше, чтобы видеть ее глаза.
— И я поеду с тобой.
Она застыла — шок и смятение.
— Ты поедешь со…
— Никакого ранчо. Он будет расти в Бразилии — с обезьянами, а не с лошадьми.
Ее смятение усилилось.
— Но я же обещала отдать тебе…
— Я приехал в Темплтон, чтобы сказать сеньору Мадригалу, что забираю все свои деньги.
Она не могла понять.
— Ты… ты отказываешься от своей мечты? — изумленно спросила она. — Но ведь десять лет! Зачем отказываться?
Он перебирал смуглыми пальцами ее мокрые золотые волосы.
— Однажды, не так уж давно, один гений поведал мне кое-что, показавшееся мне бессмысленным.
Но теперь я понимаю смысл сказанного: если любишь, ни одна жертва не кажется слишком большой.
Теодосия почувствовала, как все ее тело напряглось — она не могла видеть выражение его глаз, но догадывалась, что он скажет дальше.
Роман улыбнулся, любуясь большими, залитыми дождем глазами.
— Зачем лошадиное ранчо, если женщина, которую я люблю, собирается жить в Бразилии?
Ее мозг отказывал ей — она не могла думать, но сердце билось ровно, словно ожидало его следующих слов.
— Я люблю тебя, Теодосия.
Разряд радости ворвался в нее, более сильный, чем зигзаг молнии на небе.
Роман сжал ее в объятиях и заговорил, сбиваясь, невпопад.
— Понимаю, я не тот мужчина, которого ты… почти не ходил в школу… ты не можешь любить такого, потому что… ну, потому что у меня нет никакого диплома. Но, Теодосия, — твердо сказал он, — клянусь, я получу его, выучу все, что знаешь ты; буду стараться правильно выбирать слова; изучу звезды, солнце, корни растений. Выучу латинский и шведский, сделаю все, Теодосия, чтобы ты полюбила меня так, как я тебя.
Эта страстная клятва вернула ее в те счастливые дни, когда она терялась, погружая свои руки в массу его волос воронова крыла.
— Ты давно такой, и я люблю тебя, — призналась она сквозь слезы. — Люблю тебя с того дня, когда впервые увидела.
Он прижал ее к себе, поцелуем стер слезы и дождь с ее лица.
— Выходи за меня, Теодосия.
Она коснулась его губ и высушила не только свои, но и его слезы.
— При одном условии, — прошептала она.
— Что угодно. Боже, что угодно.
Она окунулась в его глаза, слишком голубые, чтобы быть настоящими.
— Научи меня той же мудрости, Роман, которую знаешь ты, — попросила она с любовью, которую обрела вновь. — Запомни, я выйду за тебя, если ты научишь меня здравому смыслу.
Вспомнив все ее необдуманные поступки и слова, он прикинул — мало и целой жизни, чтобы научиться здравому смыслу.
Целая жизнь. Проведенная, проверенная испытаниями, с женщиной, настолько прекрасной, настолько любимой, что не мог постичь, чем он заслужил такой бесценный дар.
— Согласен, мисс Уорт, — прошептал он нежно.
— Тогда берите меня, мистер Монтана. Улыбаясь, он наклонился к ней, и когда их губы встретились, сделал гениальное открытие: любовь — совсем не жертва, ибо, отдавая, получаешь намного больше, чем имеешь.
Набрав огромную охапку колокольчиков, Теодосия по-хозяйски оглядывала часть тех двадцати пяти тысяч акров плодороднейших пастбищ Рио Гранде Плейнз, которую охватывал глаз: на отдельных полях носились чистокровные английские жеребцы — самые лучшие с фермы ее отца в Нью-Йорке; на других паслись превосходные испанские кобылы вместе с резвящимися красивыми жеребятами.
И верхом на сером жеребце, с рассыпавшимися по широким плечам длинными черными волосами с проседью, ехал мужчина, сумевший воздушный замок опустить на твердую землю. — Он никогда не перестанет волновать ее.
— Роман, — прошептала она, и теплый весенний ветерок, словно вняв человеческой речи, остановил Секрета перед ней.
— Когда ты перестанешь рвать так много колокольчиков, ведь скоро не останется ни одного во всем Техасе, милая!
Она окинула взглядом охапку голубых цветов.
— Роман, пойми, все эти семена для посева. Я бы не стала рвать столько, не заботясь об их сохранении.
Он согласился, что неудачно пошутил, и улыбнулся, вспомнив обещание о воспитании здравого смысла.
— В этом случае Техасу нечего бояться — Теодосия Монтана войдет в историю как женщина, спасшая колокольчик от уничтожения.
Маленькая головка с шевелюрой черных локонов высунулась из-за него.
— Как твои исследования, мамочка? Доктор Уоллэби останется доволен твоими открытиями, когда приедет из Бразилии навестить нас?
Теодосия не могла оторвать любовного взгляда от своей не по годам развитой пятилетней дочери, ребенка, который, как она когда-то решала, будет принадлежать Лилиан и Аптону.
— Ты знаешь, доктор Уоллэби останется доволен, Женевьева. Пока еще до фундаментального открытия далеко, но надеюсь, оно не за горами.
Под раскидистым дубом на деревянных полках выстроились микроскопы, пузырьки, контрольные пробирки, груды записей. Доктор Уоллэби пришел в восторг, получив предложение остаться в Техасе и продолжить его поиски средства от импотенции.
Ей так и не довелось увидеть зеленые джунгли Бразилии, а теперь и подавно, но каждое утро, просыпаясь, она встречалась с небесно-голубыми глазами Романа.
— Когда ты расскажешь, какое открытие хочешь сделать, мамочка? — спросила Женевьева. Она перекинула косу за плечи и с помощью отца соскочила на землю.
Теодосия улыбнулась. Хотя она и давала своей дочери уроки из множества областей знаний, импотенция пока не входила в этот круг.
— Мама расскажет, когда подрастешь, — ответил за Теодосию Роман. — Станешь старше.
— Мама расскажет, когда подрастешь, Женевьева, — эхом отозвался Иоанн Креститель, ковыляя среди высокой травы и островков колокольчиков. — Как твои исследования, мамочка?
Женевьева погладила мягкую головку попугая.
— Сколько лет живут африканские серые, мамочка?
— Около семидесяти, — ответила Теодосия. — Иоанн Креститель еще долго будет с нами.
— Он действительно поразительный Psittacus erithacus, правда, папа? — спросила Женевьева, обратив сияющий голубой взгляд к отцу.
