Хорошо, что его тогда перевели в другую камеру. Как бы он вел себя среди людей, Назар не представлял. А так… можно было смотреть в потолок хоть сутками и знать, что никто не полезет. Несколько дней назад он не поручился бы за свою адекватность. Он и сейчас за нее не ручался. Потому и запрыгнул в «фиат», едва смыл с себя тюремный запах и разобрался с вещами. И уехал. Недалеко, к Бажану, но все-таки уехал, думая о том, что отныне всегда бы ехал куда-то, шел, не останавливался, вечно в пути и движении, пока не упадет без сил и не выдохнет уже насовсем все, что не дает ему жить.
Бажан и Любця встретили его громкими вскриками радости и слезами, будто бы к ним вернулся кто-то самый родной, хотя никогда Назар родным им не был. Впрочем, их восторг многим походил и на восторг и немое обожание Марьи, шумно разрыдавшейся, едва увидала его в доме.
Они усадили его за стол и, пока Любця собирала ужин, Бажан растопил баню, чтобы хорошенько пропарить «блудного сына».
— Чтобы даже духу не было того, откуда ты явился! — заявил охотник, отходив его веником.
— Да я мылся вообще-то, я ж дома ночевал, — мрачно хохотнул Назар, заворачиваясь в полотенце.
— Вот Стах! Даже не предупредил, что ты возвращаешься!
— Думаю, он сам до последнего не знал. Да и лучше по факту про такое.
Бажан кивал и тащил его дальше. Ужинать. Разговаривать. Делиться переживаниями и Лянку поминать. С ними это было легко, куда легче, чем с родным дядькой, давившим своим присутствием и навязчивым желанием быть рядом. Назар не хотел уже никакого «рядом» от Стаха. В прошлом отдал бы все на свете за каплю внимания, а теперь отгораживался, стену вокруг себя строил, перегорел окончательно и выгорел дотла. Вместе со смертью мамы, которая ушла на тот свет, так и не узнав, что его все-таки вытащат. И так быстро, что и холм на ее могиле еще совсем свежий будет.
«Не вини себя, — сказал Стах. — Сердце у нее всегда было слабое, что угодно могло спровоцировать… да и она не лечилась как следует, все считала, что пронесет».
Назар послушно кивал, потому что утешение дядьке, похоже, было нужнее, чем ему самому, но при первом удобном случае спетлял к Бажану, туда, где легче дышалось. И где чувство вины словно бы отпускало. Его не могло не быть, этого чувства. Он ведь знал, что от него маме было сомнительное счастье. Скорее, лишний повод огорчаться.
— Как там Тюдор? — спросил он уже за ужином. — Соскучился капец.
Бажан неожиданно смутился и опустил глаза. Совсем как Стах, когда просил не винить себя в смерти Ляны.
— Он, видать, тоже соскучился. Тут народ приезжал, арендовали коттедж, хотели соколиную охоту. А ты знаешь, что меня твоя птаха слушалась через раз… улетел он, в общем. Не вернулся. Я уж как ни искал, а он не захотел возвращаться…
Сердце ухнуло, как в тот миг, когда он понял, что потерял Милану. И как тогда, когда ему сказали о смерти Ляны. Всего лишь еще одна нить оборвалась. Назар судорожно выдохнул, потянулся через стол за бутылкой, чтобы не так заметно, и проговорил:
— Ничего, это к лучшему… вольной птице — вольное небо.
— Они иногда возвращаются. Ты вот явился, может, он где-то над усадьбой носится, выглядывает. Ну и…
— Да все равно… лучше… я ж уеду скоро, дядя Бажан.
— Куда это еще? — воскликнула Любця, перемещавшаяся от плиты к столу и подкладывавшая им то мяса, то салата, то блинов, то еще чего.
— Учиться. В Левандов, наверное. Там факультет есть геологический. Я ж хотел, помнишь, теть Любця?
— Да помню, помню… И что ж это? Стаха бросишь?
— А у Стаха я все отладил, там теперь и без меня обойдутся. Все равно ведь… планировал, — Назар запнулся, но запинку его, кажется, никто не заметил. Болело внутри все. От всего болело. От Миланы, от Ляны, от Тюдора, от всех нитей, за которые можно было дергать, но которые оборвались. Но никто не видел этого, потому что те незримы. Лишь Бажан расплылся в широкой улыбке и одобряюще хлопнул его по плечу:
— Отлично ты все решил! Давно пора было! Когда планируешь-то? Экзамены ведь только летом? Готовиться надо.
— Да как со следствием что-то решится до конца, так и поеду. Дядя Стах говорит, что самое страшное — условный срок дадут, а с условным, вроде бы, поступать можно.
— Конечно, можно. Еще б не можно. План-то у тебя есть, где жить, на что жить?
— Что ты к парню пристал, — возмутилась Любця. — Есть не даешь, вечно тебе конкретику подавай!
— Ну так мы с Назаром мужики конкретные! — огрызнулся ее супруг, отнял у него бутылку и разлил настойку по рюмкам. — Ты давай, рассказывай! И не части, а то как выпьешь, так дурной делаешься.
— Я не буду частить, — рассмеялся Назар, а вышло похоже на лай больной собаки, быстро опрокинул в себя свои пятьдесят грамм, закусил и проговорил: — Я, короче… надумал продавать бабы Мотри дом и трейлер. В наследство можно будет только через полгода вступать, но я… не хочу пока материны деньги трогать. Мне хватит на какое-то время, а там работу найду.
— А просто у дядьки денег попросить — не? Или не поможет? — усмехнулся Бажан.
— Поможет, но не стану, — ответил Назар. — И так должен ему, как земля колхозу.
— Ничего ты ему не должен! Родня ты ему! — закудахтала Любця.
— Должен, должен. А долги множить не хочу. Вот что мое, то мое. Все равно тот дом без надобности… и трейлер тоже…
В том доме все слишком связано с Миланой. И в трейлере все напоминает о ней. И потому лучше избавиться. От всего, что связано — лучше избавиться, как избавилась от него она.
Ни на ком его так не крыло. Никогда его так не крыло, и не дай бог накроет снова хоть раз в жизни. Об этом он молчал, даже сейчас, когда был слегка под градусом. Впереди еще очень много. Впереди тот самый шлях, на который надо выйти, который еще предстоит отыскать. Деньги, которые останутся от матери, сколько бы там ни было, он отдаст Аньке на малого, мама ее любила и одобрила бы. И будет впредь помогать, уж это он ей пообещал и от слова своего не откажется. Даже с родителями ее, так уж и быть, до отъезда встретится, объяснит, что никто в случившемся не виноват. Ему не трудно, ей — важно. Он постарается быть хорошим отцом, раз этот спиногрыз есть в природе, и ответит за свои поступки, потому что и правда — долгов он множить не желал. Ни перед кем и никогда. И без того нахлебался.
В остальном же, единственное, к чему стремился — это на волю. Просто наконец стать свободным от всего и от всех. Заниматься любимым делом, общаться с людьми, которые интересны, жить в городах, которые нравятся, и бродить среди лесов и гор, без которых не может дышать. Мир смотреть, а не ночью мимо таможни проклятые грузы возить, ни черта не видя. Голову поднять. Оказывается, жил с прижатой к земле головой. Не зная, что эта поза неестественна и даже безобразна. Стоило оказаться за решеткой, чтобы прийти к этому.
Нити ведь не рвутся просто так.
Милана. Мама. Тюдор.
От прошлого ничего. Все болит. И если ему слишком больно, значит, надо лечить, однажды оно зарубцуется. Рубцы тоже ноют, но есть шансы научиться жить с ними. Он научится, обязательно. Однажды проснется утром и будет в порядке. В любом другом городе, на какой-то другой кровати.
Проснулся Назар — едва задремав, еще девяти не было, разморило после ужина и Бажановой настойки. Так и задрых на горище, куда попросился как в юности — всегда там спал, когда они приезжали поохотиться несколько дней. Сюда от печи поднимался жар и зимой было очень тепло. И пахли здесь древесные смолы от бревен, которыми отделаны стены, по-особому.
Что-то почувствовал. Что-то смутное. И почти сразу, едва почувствовал, дернулся с кровати. Это потом завибрировал телефон и заголосил мелодией Миланы.
Слёзы колышутся за окном,
Сосны — вокруг у меня стена.
Слёзы пугают своим теплом,
Сосны — най-най-най-най-най.
