– Вергилий был лирическим и буколическим поэтом, – сообщил учитель, гордый тем, что на корабле, нагруженном книгами и мечтами, он – единственный кормчий.
– Может быть. Но, если он хотел воспевать прелести сельской жизни, он должен был любить коров. Как я. И ему нужно было говорить о навозе, коровьих болезнях, клещах и тому подобном. Или вы думаете, что на выгоне одна только поэзия?
Виржилио отступил. Явное нетерпение Полидоро нельзя было приписать только недавней утрате отца. Черная повязка на рукаве служила для успокоения совести, а мысли его целиком были заняты Каэтаной, настолько, что сразу же после похорон он отправился к актрисе. Она меж тем возвратилась в «Палас». Такое пренебрежение с ее стороны взорвало Полидоро.
– Каэтана сошла с ума! Осталось три дня до премьеры, а мы о спектакле ничего не знаем.
Эрнесто получил точные инструкции.
– Уже нет времени для идиллии, понятно? – Полидоро делал вид, что не замечает стоявшую рядом с Эрнесто Пальмиру. – Приведи Каэтану сюда сейчас же. Если надо, притащи за шиворот.
И гордо выпятил грудь. В конечном счете он мог позволить себе подвергнуться риску потерять Каэтану. Или по крайней мере изобразить перед публикой, будто он, как настоящий мужчина, командует городом, театром, а стало быть – и актрисой.
В давние времена он скакал, оседлав ее круп. Да и сам был как Дикий жеребец, как зверь. Забыла она, что ли?
Последние слова, свидетельствовавшие о любви, которая пробуждалась при малейшем упоминании, были сказаны шепотом на ухо Эрнесто. Тот, чувствительный в данный момент ко всему, что связано с любовью, растроганно обнял друга.
– Я сказал ей все, что мог сказать в твою пользу. Еще доживу до радости снова видеть вас вместе в постели.
Вениерис смотрел вслед уходившему Эрнесто, надеясь, что Каэтана, вернувшись в кинотеатр, растрогается до слез, увидев сотворенные им чудеса живописи.
– Как дела? – спросил Виржилио, осматривая холсты.
– Кончилась синяя краска. Остались красная и желтая. Я и с ними буду творить чудеса.
Уверенный в достоинствах своих произведений, Вениерис терпел бессонницу и неуважительное обращение. Он с удовольствием позволил Виржилио просмотреть его шедевры, и, надо сказать, работа значительно продвинулась. С потолка свешивались сохнувшие холсты, образуя единую картину. Они изображали фасад театра с крупными буквами поверху: СЕГОДНЯ – КАЭТАНА.
Нарисованные двери, расположенные не очень симметрично, походили на настоящие. Но на самом деле открывалась только одна из них, через которую будет входить публика. Чтобы украсить двери, Вениерис не поленился подрисовать к ним огромные ручки, которые, будь они настоящие, нельзя было бы обхватить рукой.
– А не затруднят ли эти холсты, когда мы их развесим на фасаде, доступ в театр? – огорченно спросил Виржилио, для которого практическая полезность шла в ногу с эстетикой. – На вид-то они хороши! Но какой от них прок? – И учитель, забыв о своем долге вести летопись событий, покинул Вениериса.
Грек огорчился, видя такое пренебрежение. Кто заплатит ему за бессонные ночи, за измазанные красками штаны, за коросту иллюзии на его душе? В редкие свободные минутки он с тревогой думал о будущем: чего ему ожидать, когда мечта об искусстве кончится? Кто еще закажет ему такую грандиозную работу? Картины во всю высоту здания, не говоря уже о декорациях, которые придумал он сам, не заботясь о том, каков же будет спектакль. Это все равно что одному построить город.
– Кто познает величие, тот от него уже никогда не откажется, – печально сказал он себе. Посмотрелся в диковинное зеркало, словно надеялся услышать из Зазеркалья хрустальный голос, возвещающий художнику великие предначертания. – Кто лучший художник? – И раскатистое назойливое эхо ответило: Вениерис.
А Себастьяна страдала от безразличия Виржилио. Хоть ему не раз случалось оплошать в постели – кстати, такое происходило не только с ним, – она ценила не столько его ласки, сколько то обстоятельство, что ее предпочитает остальным ученый, знаток книг, то есть таких вещей, которых она до той поры и в руках не держала.
Она услышала сказанное вполголоса замечание грека. Чувствуя себя так же одиноко, взяла его за руку, дабы он не впал в отчаяние. Но как завоевать тело и душу мужчины, который не хочет быть завоеванным женщиной?
– Значит, теперь вас интересует только искусство? – спросила Себастьяна и тотчас закрыла рот, чтобы Вениерис не заметил ее щербин.
Вениерис утвердительно кивнул. Уже давно женские половые органы внушали ему только беспокойство: он побаивался черных вьющихся волос, растущих бурно, словно под тропическими дождями. Никакого сравнения с его волосами в паху: те так не вились и вполне гармонировали со скромным детородным членом. Никогда бы он не позволил взвешивать свои яички, как это делают матери со своими сыновьями где-то в горных районах Европы, если верить Виржилио. Пусть природа обделила его размерами члена, зато наградила способностью мечтать.
– Я не ученый, но унаследовал от финикийцев торговую жилку. Жаль только, что я был вынужден покинуть берега Эгейского моря и вообще Средиземноморье и попал в эту буйную страну, где женский орган пожирает змей и скорпионов. Вы не стыдитесь такой отчаянной несуразности?
Диана подошла вовремя, заметив смущение Себастьяны, которая была не в состоянии поддерживать столь глубокомысленный разговор. Она воспринимала жизнь кожей, и запас слов у нее был невелик – обычно уже после третьей фразы просила собеседника не спешить.
– Значит, в день премьеры на фасаде «Ириса» будут висеть эти холсты?
Диана посмотрела работу грека. Критической жилки у нее не было, но ей хотелось, чтобы все восхищались ее сообразительностью, чтобы хоть на несколько часов забыли о ее пылком темпераменте в постели.
Вениерис содрогнулся. У него сосало под ложечкой при мысли о том, сколько мужских членов Диана сумела удерживать в своем лоне на полном боевом взводе в течение долгих минут. К счастью, ему не довелось побывать в ее постели. Он занимался любовью всегда осторожно, хотя и мечтал когда-нибудь отдать себя женщине, которая окропила бы его тело благовониями: мускатом, майораном, перцем и другими редкими пряностями. Но при этом боялся, как бы бешеная манера удовлетворять свою страсть не превратилась в застарелый порок или в наваждение.
Диана погладила свою грудь. Соски были крепкие, чувствительные к создавшейся вокруг любовной атмосфере. У нее хватило бы пылкости, чтобы пробудить аппетит в теле, съежившемся от страха перед страстью.
– А правда ведь, публике покажется, будто она входит в роскошный театр?
