– А правда ведь, публике покажется, будто она входит в роскошный театр?
Говоря о поддельном фасаде, Диана старалась соблазнить грека, чтобы он сделал ее своей Музой. Виржилио говорил ей, что в Древней Греции, родив сына, который тут же превращался в бога, женщина и сама причислялась к сонму богов.
– Ах, если бы жизнь меня побаловала! Покачивая бедрами, она мечтала, что грек воплотит в своем искусстве с помощью смешанных красок и почти безволосых кистей красоту рожденной в тропиках женщины. Черноволосой, как она, со смуглой, как у цыганки, кожей и черными глазами, которые могут ослеплять своим взглядом в нелегкие предрассветные часы.
Вениерис на несколько секунд отложил кисть, прислонил к стене лестницу. Под предлогом интереса к искусству оба прислушивались к себе, тела их возбуждались, взаимно действуя друг на друга. Диана предпочитала быть артисткой, не отказываясь от всех женских атрибутов, увлекающих партнера в постель.
– Что мы, в конце концов, здесь делаем? – Вениерис испугался: слова звучали со скрытым намеком. Его одолевало искушение вернуться в Грецию не только с багажом, но и с женой в красном шелковом платье, подчеркивающем смуглоту кожи. Она была бы живым доказательством того, что он побывал в Южной Америке.
У Дианы испарилось желание соблазнять. Разочарованная словами грека, которые никак не усиливали ее страсть, она указала на помост.
– Осталось три дня до премьеры. Когда же заполнится эта пустая сцена? Или мы будем одни занимать эту унылую площадку? – строго спросила она.
Вениерис принес ей серию эскизов, показывающих, насколько он продвинулся в работе.
– Так как Каэтана отказывается описать оперу, которую мы будем ставить, я придумал несколько вариантов декораций. Кровать, стол, гостиная, все вперемешку и годится для любой сцены.
Полидоро, не интересуясь разглагольствованиями о судьбе искусства, проверял кресла в зале.
– Есть сломанные. Они будут ранить самые богатые задницы в округе. Неважно. Эти люди того и заслуживают.
Он смеялся, довольный успехами группы. У Виржилио нашлась административная жилка: о реальности он заботился еще больше, чем об истории.
Польщенный высокой оценкой Полидоро, Виржилио из кожи лез, чтобы снискать похвалу, хотел стать незаменимым в жизни Полидоро.
– Кто будет рассылать пригласительные билеты на премьеру?
В безупречном жилете и при галстуке учитель вполне мог сойти за сенатора республики.
– Не нужны нам ни анонсы, ни пригласительные билеты. Додо и так разрекламировала спектакль. Не забудьте, что она – самая большая интриганка в Триндаде.
Полидоро не стал упоминать о собственных усилиях: он тайно разослал своих батраков по округе, чтобы те пригласили самых представительных землевладельцев с друзьями и помощниками. Желательно жен оставить дома: рядом с ними мужчины сдерживаются, стараются угодить им, лишь бы они воображали, что счастливы.
Виржилио облегченно вздохнул. Он хотел, чтобы театр был переполнен человеческим теплом, нарядной публикой. Представлял себе, как выглядел партер театра в Санкт-Петербурге до революции: после блистательной оперы кавалеры и дамы шли наслаждаться белыми ночами.
– Мы будем иметь успех. Здесь же начнется карнавал в честь предстоящей победы Бразилии на первенстве мира по футболу. А что будет с нами, после того как мы завоюем золотой кубок?
Он украдкой взглянул на Полидоро, воспарив в заоблачные выси при первом упоминании о будущем, как вдруг его внимание привлек шум за дверью.
– Войдите, кого Бог послал! – крикнул Виржилио. Вошла Каэтана со своей свитой в сопровождении Эрнесто; на руках она несла Рише.
– Кто там? – Размечтавшийся Полидоро отпустил поводья воображаемого скакуна, на котором он мчался по полям, переплывая реки, кишевшие прожорливыми пираньяс.
– Идите все сюда! – крикнула Каэтана. – Пришел час распределять роли!
Без плаща и каблуков Каэтана двигалась живей, несмотря на пристроившегося у ее груди кота. Рише пригрелся между пышных грудей, воруя у Полидоро тепло актрисы, которым тот мечтал согреть свою душу.
Даже в зале кинотеатра Полидоро пьянел от запаха женских прелестей Каэтаны. Волны этого запаха убаюкивали его, он был убежден, что навсегда сохранит этот запах. И когда Каэтана уедет, достаточно будет принюхаться к самому себе, чтобы вспомнить все пышное тело Каэтаны.
Круги под глазами актрисы выдавали тревожные бессонные ночи. Особенно последнюю, когда она, измученная неопределенностью будущего, вышла в гостиную разбудить Балиньо, который спал на диване; в его ногах клубком свернулся Рише.
Балиньо показалось, что ему снится сон, когда он почувствовал, как Каэтана гладит его по голове с нежностью, немыслимой для таких полных рук. Балиньо испугался.
– Не бойся. Это я.
У нее не хватило смелости расспрашивать Балиньо о премьере. Или о делах давно минувших дней, воспоминания о которых могли помочь ей выйти на сцену спокойно, как человеку, который давным-давно без сожаления оставил всякую надежду.
Балиньо рывком сел на диване. Прикрыл рукой низ живота, так как спал без пижамы. Этот стыдливый жест отвлек Каэтану от ее тревог.
– Не беспокойся. Ты мне в сыновья годишься.
Убрала руку с его волос. Внезапно пробудившееся чувство материнства мешалось с глупыми мыслями, с прилипчивой тоской по мужскому телу.
Застегнув пуговицы наспех напяленной рубашки, Балиньо принес Каэтане вина. Темно-красного, как подступавший к ним на рассвете страх.
– Как назвать такие огорчения? – спросила она. Не ожидая ответа, задумалась над тем, что сказать дальше. – Если бы хоть дядюшка Веспасиано был жив! Он за руку вывел бы меня на сцену, дабы я убедилась в реальности происходящего. Сколько раз он говорил мне, что не надо бояться публики. Что остается от актера вдали от рампы? Он сам побоялся жить дальше, не хотел дожидаться, когда его начнут выгонять из захудалых цирков и убогих хижин с крышей из пальмовых листьев, где мы выступали.
Каэтана спрятала лицо: не хотела, чтобы Балиньо видел ее глаза. Тот стоял навытяжку, точно солдат.
– Нам еще надо завоевать Бразилию! – Балиньо сразу воспарил высоко, не замечая, что его худые волосатые ноги обдувает проникающий через открытое окно утренний ветерок.
– Пойдем-ка лучше спать, а то еще простудимся. – Каэтана, понурив голову, собралась уходить.
– Куда же вы? – Ему хотелось вернуть ее, заставить задохнуться от эмоций, пробужденных в нем ею самой. Не хватало смелости крепко обнять ее.
– Пойду смотреть свои сны. Я всегда грежу. Каэтана шаркала шлепанцами, которые носила уже не первый год. Балиньо, окончательно пробудившись, смотрел в окно, думая о Додо и ее призраках. Он был уже достаточно взрослым, чтобы поостеречься крушений, о которых говорила Каэтана. Каждая ступенька лестницы означала нисхождение в ад.
