— Не пори чушь! — выплёвываю я. И затем: — Ты знала о маме!
Вуаль словно срывает ветром. Рейчел отшатывается.
— О чём ты?!
— Ты знала, что она не... Что она на самом деле не покончила с собой. Ты знала, что они забрали её!
Рейчел сдвигает брови:
— Лина, я понятия не имею, о чём ты толкуешь!
И тут я вижу, что по крайней мере в этом я неправа. Рейчел действительно не знает. И никогда не знала. Я ощущаю внезапный прилив облегчения и раскаяния.
— Рейчел, — немного мягче говорю я. — Она сидела в Склепах. Всё это время она сидела в Склепах.
У сестры отваливается челюсть, и она несколько секунд взирает на меня в полном ошеломлении. Потом резко вскакивает, разглаживает на себе брюки, словно стряхивая невидимые крошки.
— Послушай, Лина... Ты сильно ударилась головой... — Ага, опять, как будто это я сама нечаянно стукнулась башкой о дубину регулятора. Красотища. — Ты устала. У тебя мысли путаются...
Я не вижу смысла возражать. Поздно. Рейчел так и будет проводить год за годом словно окружённая глухими стенами, и никогда не очнётся от своего беспробудного сна.
— Тебе бы поспать, отдохнуть, — говорит она. — Я ещё воды принесу.
Она хватает стакан и направляется к двери, попутно выключая лампочку под потолком. В дверях она приостанавливается спиной ко мне. Свет из коридора образует вокруг неё ореол, и её черты тонут в темноте, так что она выглядит как человек-тень, как глухой чёрный силуэт.
Она оборачивается и произносит:
— Послушай, Лина, всё будет хорошо. Я знаю, что ты сердита. Я знаю — ты думаешь, мы не понимаем. Но я понимаю, правда! — Она на мгновение умолкает, устремив взгляд в пустой стакан. — И я была такой же, как ты. Помню всё; и во мне бушевали те же чувства, та же злость и страсть; я тоже была убеждена, что не смогу жить без них, что лучше умереть. — Она вздыхает. — Но поверь мне, Лина. Это всё — лишь Болезнь. Страшная, смертельная Болезнь. Через несколько дней ты и сама в этом убедишься. Всё это станет для тебя лишь сном. Для меня теперь это тоже лишь сон.
— И что? Ты рада, что сделала это? Теперь ты счастлива?
Наверно, она понимает мой вопрос так, будто я прислушалась к её уговорам. Как бы там ни было, она улыбается:
— Очень.
— Тогда ты не такая, как я, — яростно шепчу я. — Ты совсем не такая, как я!
Рейчел открывает рот, будто собирается сказать ещё что-то, но в этот момент в двери появляется Кэрол. Её лицо пылает, волосы стоят дыбом и торчат в разные стороны. Но голос звучит ровно:
— Порядок, — тихо обращается она к Рейчел. — Ну, вот всё и устроилось.
— Слава Богу, — отзывается та. И мрачно добавляет: — Но по доброй воле она не пойдёт.
— А кто-нибудь из них когда-нибудь идёт по доброй воле? — сухо вопрошает тётка и исчезает.
Тёткин тон пугает меня. Я пытаюсь приподняться на локтях, но руки кажутся сделанными из желе.
— Что устроилось? — спрашиваю я, с удивлением обнаруживая, что мой голос дрожит, как то же самое желе.
Рейчел мгновение смотрит на меня.
— Я же говорю тебе — мы хотим, чтобы ты была в безопасности, — заученно, как попугай, повторяет она.
— Что устроилось?!
Во мне нарастает паника, и что хуже всего — одновременно на меня наваливается странная, неподвижная тяжесть. Я с трудом держу глаза открытыми.
— Твоя Процедура. — Это говорит тётка — она только что вернулась обратно в спальню. — Нам удалось устроить операцию раньше назначенной даты. Твоя Процедура — в воскресенье утром, самая первая. Надеемся, после этого у тебя всё наладится.
— Это невозможно!
Я задыхаюсь. До утра воскресенья осталось меньше сорока восьми часов! Нет времени предупредить Алекса. Нет времени спланировать побег. Ни на что нет времени.
— Я не буду этого делать!
Даже мой голос больше не звучит, как мой собственный: это лишь заунывный, протяжный вой.
— Когда-нибудь ты поймёшь, — говорит тётка. Они обе — она и Рейчел — приближаются ко мне, и я вижу, что они натягивают между собой нейлоновый шнур. — Когда-нибудь ты будешь нам благодарна.
Я молочу руками и ногами, но моё тело становится невероятно тяжёлым, а зрение затуманивается. Облака заволакивают моё сознание, мир двоится, троится, плывёт перед глазами. И я думаю: «Она соврала, никакой это не адвил...» А потом я думаю: «Ой, больно...» — когда что-то острое врезается в мои запястья. А потом я вообще перестаю думать.
в этом самый глубокий секрет, никому не известный
( в этом корень от корня и цвет от цветка
и небо неба дерева называемого жизнь, что растёт
выше, чем душа может надеяться и ум может постичь)
и это чудо, что держит звёзды на их орбитах
я ношу твоё сердце (я ношу его в сердце своём)
— Из запрещённого стихотворения э. э. каммингса «я ношу твоё сердце с собой (я ношу», входящего в Перечень Опасных Слов и Идей, www.ccdwi.gov.org
Я просыпаюсь оттого, что кто-то повторяет моё имя. Продравшись сквозь сон в реальность, вижу сияние светлых волос — они словно нимб, и на одну секунду воображаю, что, наверно, умерла. Должно быть, учёные ошибаются, и небо существует не только для Исцелённых.
Но тут из тумана вырисовывается лицо Ханны — она сидит, склонившись надо мной.
— Лина, ты не спишь? — спрашивает она. — Ты меня слышишь?
Я испускаю стон. Она чуть отстраняется и с облегчением выдыхает.
— Слава Богу! — говорит она, вернее, шепчет. Лицо у неё перепуганное. — Ты лежала так тихо, что на мгновение я подумала, что ты... что они... Как ты себя чувствуешь?
— Дерьмово, — хрипло рявкаю я, и Ханна съёживается и оглядывается через плечо. Замечаю: дверь слегка приоткрыта, и за нею движется чья-то тень. Визит Ханны без присмотра не оставлен — само собой, нас подслушивают. А может быть, наблюдение ведётся и без Ханны — кто-то торчит на часах сутки напролёт. Скорее всего, и то, и другое.
По крайней мере, голова болит чуть-чуть меньше. Зато теперь резкая боль в обоих плечах. Я всё ещё как в тумане, пытаюсь переменить позу — и вспоминаю Кэрол и Рейчел, нейлоновый шнур... Так и есть: обе руки вытянуты над головой и накрепко прикручены к спинке кровати. Теперь я в кандалах, как самый что ни на есть настоящий узник. Снова меня накрывает волна злобы, а вслед за ней приходит паника: тётка сказала, что моя Процедура — в воскресенье утром.
Поворачиваю голову набок. Солнечные лучи пробиваются сквозь закрывающие всё окно тонкие пластиковые жалюзи, и в них танцуют пылинки.
— Который час? — Я пытаюсь сесть и взвизгиваю, когда тонкие нейлоновые шнуры впиваются мне в запястья. — Какой сегодня день?
