Глаза Ханны светлеют, она настораживается, как олень, прислушивающийся, не крадётся ли за ним хищник. Она отпускает смешок:
— Точно, помню! Бедный мистер Рейдер, ни о чём так и не догадался!
Голос Ханны звучит беспечно, но сама она при этом опускается на кроватку Грейс, наклоняется вперёд, ставит локти на колени и пристально вглядывается мне в лицо. Значит, она поняла, что я на самом деле хотела сказать, неся всю эту чушь об Аллисон Давни и уроках мистера Рейдера. Она должна передать Алексу записку.
Я снова меняю тему.
— А помнишь, как мы впервые сделали длинную-длинную пробежку? У меня после неё ноги как ватные были. И когда в первый раз бежали от Вест-Энда до Губернатора? Я тогда подпрыгнула и шлёпнула его по руке, типа: «дай пять!». Помнишь?
Глаза Ханны чуть-чуть сужаются.
— Мы его, беднягу, столько лет истязали, — осторожно говорит она, и я вижу — нет, пока ещё она не догадалась.
Пытаюсь убрать из своего голоса напряжение и волнение:
— Знаешь, я слышала, что он когда-то вроде что-то нёс. Губернатор, то есть. Факел или свиток, кто его знает. Оно куда-то делось, и теперь у него просто пустой кулак.
Ну вот. Ханна коротко хватает ртом воздух — значит, поняла. Но чтобы убедиться, я говорю:
— Ты не могла бы меня порадовать? Пробегись туда сегодня за меня! В последний раз!
— Не впадай в мелодраму, Лина! Исцеление действует на мозг, а не на ноги. После Процедуры ты вполне в состоянии будешь бегать, — отвечает Ханна легкомысленно — так, как, собственно, и надо — но при этом хитро улыбается и кивает мне: «Да. Я сделаю это. Я спрячу там записку». Во мне разгорается надежда, даже боль слегка утихает.
— Да, но это уже будет по-другому, — ною я. — К тому же, вдруг на операции что-нибудь пойдёт не так!
В щёлке двери мелькает тёткина довольная физиономия. Теперь она безусловно уверена, что я смирилась с мыслью о завтрашней Процедуре.
— Всё пойдёт как надо, — говорит Ханна, вставая, и пристально смотрит на меня пару секунд. — Я обещаю, — медленно добавляет она, вкладывая в каждое слово особое значение, — что всё будет в совершеннейшем порядке.
Моё сердце на миг замирает. На этот раз она посылает тайное сообщение мне, и я понимаю, что она говорит вовсе не о Процедуре.
— Так, ну, мне пора, — говорит она и буквально рвётся за дверь. И тут я вдруг понимаю, что если мой план сработает — если Ханна ухитрится передать Алексу записку и если ему удастся каким-то образом вызволить меня из моей домашней тюрьмы — то я вижу Ханну последний раз в жизни.
— Подожди! — вскрикиваю я.
— Что? — оборачивается она. Её глаза горят — ей не терпится сорваться с места. В эту минуту, стоя в солнечных лучах, косо пробивающихся сквозь жалюзи, она как будто сияет собственным огнём — словно внутри неё спрятан светильник. Теперь я понимаю, зачем было изобретено слово «любовь». Только оно и может описать бушующую во мне бурю чувств — ошеломляющую смесь боли, счастья, страха и радости.
— Что, что-то не так? — нетерпеливо спрашивает Ханна, пританцовывая на месте — до того ей невмоготу приступить к осуществлению нашего плана. «Я люблю тебя!» — думаю я, но вслух произношу, чуть запнувшись:
— Весёлой пробежки!
— Спасибо! — отвечает она и мгновенно исчезает за дверью.
Тот, кто высоко взлетает, рискует низко упасть.
Зато он познаёт полёт.
— Древняя поговорка невыясненного происхождения, внесённая в Перечень Опасных Слов и Идей, www.ccdwi.gov.org
Бывает, что время идёт неспешно, как расходящиеся по воде круги, а бывает — несётся вперёд таким бешеным галопом, что голова кругом. Но до сегодняшнего дня я не подозревала, что оно может делать и то, и другое одновременно. Минуты — словно густой противный сироп, в котором я вязну; они душат меня своей черепашьей медлительностью. Я лежу, уставившись в потолок, и вижу, как полоски света ползут по потолку сантиметр за сантиметром. Борюсь с болью в голове и пожаром в плечах. Левой руки почти совсем не чувствую, правая тоже начала неметь. По комнате описывает круги муха, время от времени она с громким зудом принимается биться о жалюзи, пытаясь вырваться на волю. В конце концов, измученное насекомое с еле слышным стуком падает на пол.
«Извини, приятель. Сочувствую и симпатизирую».
И в тоже время я прихожу в ужас, считая часы, прошедшие после визита Ханны. С каждым часом я на час ближе к Процедуре, ближе к расставанию с Алексом. И если минуты растягиваются в часы, то часы пролетают, словно минуты. Эх, была бы хоть малейшая возможность узнать, удалось ли Ханне спрятать в кулак Губернатора записку! Но даже если это и так, то шанс, что Алекс заглянет туда в надежде получить от меня весточку, исчезающе мал.
Но он всё же есть.
А ведь я ещё толком не задумывалась над другими препятствиями, могущими помешать моему побегу: как, например, тот факт, что я растянута на шнурах, как шкура, предназначенная для выделки, или тот факт, что под моей дверью постоянно кто-то несёт дежурство — либо тётка, либо дядя Уильям, либо Рейчел, либо Дженни. Называйте как хотите: нежеланием принять очевидное, упрямством, наконец, просто кретинизмом — но мне ничего другого не остаётся, как верить, что Алекс придёт и спасёт меня — как в одной из тех сказок, которые он рассказывал на обратном пути из Дебрей, где принц убивает дракона, прокладывает себе путь через колючие ядовитые заросли и похищает принцессу из наглухо запертой высоченной башни.
Ближе к вечеру приходит Рейчел с миской дымящегося супа и молча садится на мою кровать.
— Ещё адвила принесла? — саркастически усмехаюсь я, когда она подносит полную ложку к моему рту.
— Но тебе же сейчас лучше — после того, как поспала? — парирует она.
— Мне было бы лучше, если бы меня не обвязывали верёвками, как копчёную колбасу.
— Это ради твоего же блага, — говорит она, снова пытаясь сунуть мне в рот ложку с супом.
Меня воротит принимать еду из рук Рейчел, но если Алекс придёт за мной (когда; когда он придёт за мной; нельзя терять веры), мне понадобятся все мои силы. К тому же, если Рейчел и тётка удостоверятся, что я оставила мысли о сопротивлении, то, может быть, они отвяжут меня и перестанут беспрерывно торчать под дверью?
Поэтому я глотаю суп и принуждаю себя улыбнуться:
— Вообще-то ничего.
Рейчел сияет.
— Кушай, сколько хочешь! Завтра ты должна быть в хорошей форме.
«Аминь, сестрица!» — думаю я и опустошаю миску, после чего прошу добавки.
И снова минуты еле ползут, превращаясь в гири, тянущие меня на дно. И тут вдруг свет в комнате становится медово-тёплым, потом желтоватым, как свежие сливки, а затем начинает меркнуть, утекает куда-то, как вода в песок. Конечно, нечего и думать, что Алекс появится раньше наступления ночи — это было бы равноценно самоубийству — но ожидание истерзало меня так, что в груди болит уже постоянно. Времени почти не остаётся.
