Ознакомительная версия.
— Я хочу тебя, — призналась она.
Трудно поверить, что выражение его лица может стать еще более надменным, но оказалось, бывает и так. Он просто неприступен! Что ж, она беспощадно ранила его гордость — теперь придется загладить вину. Если удастся, конечно.
Она потянулась к подолу льняного сарафана, подняла его над головой и отшвырнула на пол. За сарафаном последовал лифчик. Лили сунула большие пальцы за резинку трусиков, спустила их и вышла из белого круга.
Лайам молча, ничем не выказывая своего отношения к происходящему, следил за ней. Лили медленно запустила руки в пышные волосы, подняла с затылка вверх, чуть согнула колено и застыла в кокетливом полуобороте. Именно в такой позе она улыбалась с миллионов постеров, мгновенно разлетевшихся по всей стране.
Правда, теперь, в ее возрасте и с ее весом, со стороны это, наверное, казалось смешным. Но сама она ощущала себя всемогущей и неукротимо чувственной. Такой, как на его картине.
— Воображаешь, что можешь вернуть меня подобными штучками? — фыркнул он.
— Воображаю.
Он дернул головой в сторону старого дивана с бархатной обивкой, которого раньше она здесь не видела.
— Ложись.
Интересно, укладывал ли он сюда других натурщиц? Лили усмехнулась. Сейчас она испытывала к этим незнакомым женщинам не ревность, а жалость. Ни одна из них не обладала ее силой.
Спокойно, с уверенной улыбкой она шагнула к дивану, стоявшему под одним из световых люков, и солнечные лучи залили ее тело теплым сиянием.
Она нисколько не удивилась тому, что Лайам сразу выхватил из этюдника палитру и тюбики. Как он может устоять перед искушением нарисовать ее?
Подложив руку под голову, она раскинулась на мягком бархате, пока он лихорадочно выдавливал краски на палитру.
Наконец Лайам собрал кисти и шагнул к ней.
И начал рисовать. Не на холсте. На коже. Провел мягкой кистью, пропитанной красным кадмием, по ребрам. Нанес мазок фиолетового и берлинской лазури на бедро. Испестрил живот и плечо оранжевым, кобальтом, изумрудным, сунул не нужную больше кисть между зубов, как пиратский клинок, и изукрасил ее грудь ультрамарином и белилами.
Сосок превратился в твердый камешек под капелькой бирюзового. Он раздвинул ее бедра и размалевал их пурпурной и голубовато-зеленой краской.
Она ощущала, как одновременно с желанием в нем растут досада и раздражение, и не сопротивлялась, когда он отбросил кисти и принялся грубо ласкать ее, смазывая краски. Лайам терзал ее плоть, пока напряжение стало невыносимым. Лили вскочила и стала лихорадочно расстегивать его сорочку, пачкая ее золотистой краской, которую он нанес на ее ладони. Теперь ей уже было мало оставаться его созданием. Она хотела запечатлеть Лайама в своем воображении. И поэтому раздела его.
Раздела и прижалась всем телом, впечатывая краски в его кожу.
Снова рядом не оказалось кровати. Ей пришлось сбросить подушки с дивана и целовать его, пока оба едва не задохнулись.
Наконец ему удалось отстраниться ровно настолько, чтобы она могла открыться для его вторжения.
— Лили, любимая, — прошептал он, врезаясь в нее с таким же неистовством, с каким создавал свои шедевры. Тело ее было скользким от краски, поэтому она с силой вцепилась в него. Он проникал все глубже энергичными, настойчивыми толчками. Их губы и тела слились, превратившись в единое целое, и вместе они рухнули с края земли в жаркую звездную пустоту.
Потом они долго лежали, целуясь и шепча признания в любви, в которых так давно нуждались. Только когда они отправились в душ, Лили объявила, что не выйдет за него замуж.
— Можно подумать, тебя кто-то об этом просил.
— Не сразу, — продолжала она, игнорируя укол. — Я хочу немного пожить с тобой в идеальном богемном грехе.
— Только не уговаривай меня снять квартиру без горячей воды где-нибудь в Нижнем Манхэттене.
— Нет. Но и не в Мехико. В Париже! Представляешь? Я стану твоей музой.
— Дорогая Лили, разве не знаешь, что ты уже моя муза?
— О, Лайам, я так тебя люблю… Мы вместе, в студии Шестого округа, принадлежащей старушке в древних костюмчиках от Шанель. Ты, твой гений и твое великолепное тело.
И я со своими покрывалами. Вино, краски и Париж. Париж!
— И все это твое. — Он раскатисто засмеялся, намыливая ее грудь. — Я уже сказал, что люблю тебя?
— Конечно, — счастливо улыбнулась Лили, глядя в его темные, горящие страстью глаза. — Я повешу под крышей ветряные колокольчики.
— Которые не дадут мне спать, так что придется любить тебя всю ночь.
— Я действительно люблю колокольчики.
— А я — тебя.
Кевин отрешенно наблюдал, как стрелка спидометра ползет вверх.
Восемьдесят семь… восемьдесят восемь…
Он мчался на запад по платному шоссе, мимо пригородов Чикаго, и если понадобится, не бросит руль до самой Айовы.
Все, что угодно, лишь бы унять беспокойство, гнавшее его неизвестно куда. Лишь бы перестать думать о пустяках и сосредоточиться на главном. Сборы начинаются завтра утром. А до того он будет гнать машину куда глаза глядят. Ему необходимо прочувствовать скорость. Холодок опасности.
Девяносто… девяносто два…
С соседнего сиденья соскользнули документы, касающиеся развода. Их прислал сегодня утром адвокат Молли. Почему она не поговорила с ним, прежде чем начала процедуру?
Он пытался взять себя в руки, перечисляя все, что сейчас было самым важным, Ему осталось каких-то пять-шесть лет полноценной игры…
Он пока не вылетел из «Чикаго старз»…
Он не может позволить себе роскошь жить с женщиной, требующей постоянного внимания…
И так далее, и тому подобное… Наконец Кевин настолько устал от собственных мыслей, что вдавил педаль акселератора в пол.
Последний раз он виделся с Молли месяц и четыре дня назад, так что не мог винить ее за то, что выбился из графика тренировок и не просмотрел все записи игр, которые привез с собой. Вместо этого он занимался скалолазанием, сплавлялся по горным рекам, летал на параплане. Но ни в чем не находил удовольствия.
Единственным светлым пятном оставался телефонный разговор с Лили и Лайамом. Оба были счастливы.
Руль завибрировал под ладонями Кевина, но он ловил гораздо больший кайф, ныряя вместе с Молли с утеса.
Девяносто пять…
А тот день, когда она опрокинула каноэ?
Девяносто шесть…
Или когда он лез на дерево за Марми?
Девяносто семь…
Или лукавые искорки в ее глазах?
А когда они занимались любовью… С ума можно сойти!
Вот это был кайф! Самые потрясающие минуты в его жизни.
Но теперь радость оставила его. Кевин испытывал куда более острые ощущения, катаясь с Молли на велосипедах по дорожкам лагеря, чем сейчас, когда на спидометре «феррариспайдера» было девяносто восемь.
Ознакомительная версия.
