посуду в раковину. Подхожу к нему сзади и ерошу на затылке волосы, а он ловит мою руку и прижимает к губам. Медленно целует каждый палец и внутреннюю сторону ладони. Потом переходит на запястье и выше. А затем тянет меня к себе, усаживает на колени и впивается в губы долгим поцелуем.
***
От меня мы едем в центр, к скверу Кирова. Гулять.
Там уже к Новому году и елку установили, и понастроили ледяные фигуры и лабиринты, и залили горку.
Она высокая, длиннющая, в шесть полос. Народу на ней — не протолкнуться. Все галдят, хохочут. И вокруг ощущение праздника.
Стас где-то подбирает картонку для меня, а сам очень рискованно катается с горки на ногах.
Я ему говорю:
— Упадешь!
— Пфф, — пренебрежительно отмахивается он и снова, лихо оттолкнувшись, едет стоя.
Толпа девушек, которые следом за ним съезжают вместе большой кучей, догоняют его и сбивают с ног. Стас валится прямо на них. И дальше едет уже с ними. Самого его даже не видно, только ноги торчат вверх. Девушки же пронзительно визжат на все голоса.
Уже внизу Стас еле выбирается из их кучи, без шапки, весь красный. А я смеюсь до слез.
— Не ушибся? — просмеявшись и промакивая варежкой глаза, спрашиваю я.
— Нет, — мрачно отвечает он. — Правда чуть не оглох. Дуры…
Глядя на него, меня снова пробирает смех. Стас хмурится-хмурится, но затем тоже начинает смеяться. Потом мы пьем горячий чай из пластиковых стаканчиков, прямо там же, на улице.
И весь этот день я даже не вспоминаю о дурацком сообщении.
Уже вечером, когда Стас уходит, аноним вновь дает о себе знать.
Я как раз собираюсь в душ, как на телефон прилетает новое сообщение.
«Ну, что, спросила у Смолина, что случилось с твоей матерью?»
Я перезваниваю. Звонок принимают, но на том конце ни звука.
— Алё? — повторяю я несколько раз. Потом понимаю, что дело не в связи, там просто молчат. — Яна, я знаю, что это ты. Я отвечу тебе один раз, а потом просто буду тебя игнорировать. Да, я спрашивала у Стаса, что случилось с мамой, если тебе так интересно. И он мне всё рассказал. И я его простила. Так что не переживай. Подумай лучше о себе.
Она нажимает отбой, и звонок обрывается. Ничего она мне так и не сказала, но зато спустя пару минут от нее приходит очередное сообщение.
«А про пакет он тебе тоже сказал?».
Я застываю с телефоном в руке. Пакет? Какой пакет? Стас совершенно точно не упоминал ни про какой пакет.
Я больше не хочу думать о той ситуации, но не могу. Мысли сами лезут в голову. И не только мысли. Внутри, где-то под ребрами как будто скатывается ледяной ком. Сначала размером с горошину, но он растет и от него по жилам расползается противный тянущий холод.
Я понятия не имею, что за пакет имеет в виду Яна или кто там, но откуда-то… даже не знаю, а чувствую, что это не ложь, не наговор. Что-то действительно было. Что-то плохое…
Помешкав, звоню маме. Она в приподнятом настроении. Благодарит меня за то, что навестила ее сегодня, принесла вкусненького, а еще за Стаса.
— Хороший мальчик… — говорит она. — Я рада… А Денис?
— Мам, с Денисом мы все решили. Мы расстались, не думай об этом.
— И как он?
— Мам, я хочу кое о чем спросить, — неуверенно начинаю я. Боюсь. Боюсь ее реакции и, наверное, боюсь правды. — Только, пожалуйста, не волнуйся. Мне просто нужно знать… Очень нужно! Для меня это важно.
— Что такое, Женя? — слышу по голосу, как она тотчас напрягается.
— Мам, я хочу тебя спросить о том дне, когда… когда тебе плохо стало. Что все-таки тогда случилось?
— Ну-у, я же говорила уже… Я мыла спортзал… и стало плохо вдруг…
— Мам, пожалуйста! — умоляю я. — Не начинай опять. Не ври мне. Я ведь всё уже знаю. Я знаю, что там девчонки из моего класса издевались над Меркуловой, а ты их застукала…
— А-а… от-т-куда… — охнув, сразу начинает заикаться мама.
— Мне Стас всё рассказал. Ну, почти всё. Это он тебя потом в больницу увез… Мам, а пакет… ты помнишь про пакет?
Мама долго молчит, я даже пугаюсь.
— Мам, с тобой все нормально?
— Жень, я правда не знаю, кто это был, — наконец отвечает она.
— В смысле не знаешь?
— Ну… он же со спины подкрался… Да, те девочки издевались над ней… я даже видела кровь… Помню, что стала ругать их… А потом кто-то надел мне на голову пакет… со спины… Я не видела, кто…
— Ч-что? — переспрашиваю я, леденея.
— Я не видела к-кто… не знаю… Зачем т-ты спрашиваешь?
Горло перехватывает спазмом. Бедная моя мамочка…
— Женя?
Сглотнув, с трудом выдавливаю:
— Да, мам… — а у самой мелко-мелко дрожат губы.
— А п-почему ты спросила?
— Просто так… — из последних сил произношу ровно. А слезы уже льются ручьем. — Я очень люблю тебя, мамочка. Спокойной ночи. Д-до завтра.
На одном выдохе выпаливаю я и нажимаю отбой. И больше не в силах сдерживаться, сгибаюсь пополам с глухим воем.
Всю ночь не сплю. Ни на минуту глаз не смыкаю. То верчусь в постели, то встаю и бесцельно слоняюсь из угла в угол, не зная, куда приткнуться.
Уже не реву — наревелась вечером до икоты. Но легче не стало. Только глаза теперь сухие и воспаленные. А в груди как болело, так и болит. Как жгло, так и жжет. Будто бритвой изнутри меня всю исполосовали.
Всё думаю про маму, про то, какой ужас бедная моя пережила в этом спортзале, и задыхаюсь от горечи и ярости. Эти мысли сводят с ума. И в голове, не умолкая, звучит мамин голос: «Девочки издевались, а он подкрался сзади и надел пакет…».
Знать бы точно: кто он? И холодею от страшной мысли: а вдруг Стас? Ведь он же соврал мне, что никто над ней не издевался, что это был просто несчастный случай.
Нет! Не мог он. Ну, не мог, твержу в отчаянии, словно стараюсь сама себя убедить. Стас не сволочь, не подонок, он не стал бы измываться над беззащитной больной женщиной. Он вообще маму спас. Отвез ее в больницу.
И разве мог Стас говорить мне о любви, если бы сделал такое?
Но… зачем он тогда соврал мне? Да и не всегда Стас был со мной таким, если уж честно.
Память, как по заказу, тут же включается
