Я разложила все эти предметы на своей кровати и уставилась на них, словно ожидая подсказки. Взяла в руки письмо Чезаре, перечитала, но элегантный слог, как всегда, остался для меня непонятным. Я отложила его в сторону, мой взгляд упал на рисунок – глаза, прикрытые тяжелыми веками, борода и усы, скрывающие изгиб рта. Чудесный рисунок, лицо узнаваемое, с легкой кривизной носа и мешками под глазами, но безжизненное, кусочек древесного угля и овечьей шкуры, секунда, пойманная и пришпиленная булавкой, как красивый мотылек.
– Мне жаль, – сказала я рисунку и внезапно пожалела обо всем, что мы не сделали вместе: о праздниках на катке, освещенном факелами, которые состоялись только в моем воображении, о летних прогулках в душистых садах, о неспетых песнях и неисполненных танцах, о стихах, какими так и не обменялись, и о всякой милой чепухе. Я всегда предполагала, что у меня будет будущее, а теперь вдруг его не стало, и все из-за удара какого-то наваррского меча. Прижав к сердцу рисунок, я опустилась на кровать среди прочих мелких напоминаний о моей земной жизни и расплакалась. Глаза жгло огнем, горло саднило, и мне уже казалось, будто я выплакала все слезы.
Я не подозревала о присутствии Анджелы до тех пор, пока она не села рядом на кровать и не обняла меня.
– Так-то лучше, – сказала подруга, гладя меня по волосам и спине, и протянула платок, вынутый из рукава, чтобы я высморкалась. – Нужно поплакать. – Я нашла утешение в ее ласковых словах и прикосновениях и попробовала улыбнуться, но она взглянула на меня серьезно. – После нападения на Джулио, – сказала она, – я внутри похолодела. Словно превратилась в статую или в одну из тех механических игрушек, что вывозят во время карнавала на платформах, – просто продолжала что-то делать. – Она неожиданно рассмеялась. – А ты меня осуждала.
– Ничего подобного. – Мне вспомнилось время, проведенное в Меделане после рождения Джулии. Разве это было осуждением?
– Нет, осуждала, в душе. Ты считала, мне следовало находиться рядом с ним, несмотря ни на что. Я ведь тебя знаю, Виоланта. Тебе даже говорить ничего не пришлось. И ты была права. Но я не сумела оправдать твоих ожиданий. Я думала: что, если он покажется мне отвратительным и он это почувствует? Насколько это было бы хуже? Не лучше ли проявить то, чего все от нас ждут?
– От нас?
– От меня и Лукреции. От Борджа. Беспощадность. Однако я ошиблась. Окажись я храбрее и честнее, Джулио не был бы замурован заживо. – Ее передернуло. – Поверь мне, Виоланта, и дня не проходит, чтобы я об этом не думала. А Джулия сейчас похожа на него, от меня ей не досталось ничего. Словно Господь сотворил ее, чтобы испытывать меня.
– В этом есть ирония. Он испытывает тебя тем, что послал дочь, а меня тем, что отобрал сына. – Сердце снова сжалось от горя. – Теперь мне его ни за что не вернут, да?
Анджела промолчала. Вскоре она похлопала меня по колену и произнесла:
– Чезаре воспитывала не его мать. Меня тоже. Большинство детей так растут. Никакого вреда в этом нет.
– Большинству детей хотя бы позволено знать, кто их матери.
– Ну, в данном вопросе Лукреция смилостивится. Теперь, когда он хорошо устроен в Карпи и вряд ли… его статус изменится, почему бы ему все и не узнать. Мы сможем вместе навещать его, когда мой муж и дон Альберто познакомятся. Давай подсунем жене Альберто тухлую устрицу, а когда она умрет, ты выйдешь за него замуж.
Анджела теперь сияла, раскачиваясь вперед-назад как ребенок, в восторге от собственного плана. Повторялась история Ферранте и Джулио, очередная неосуществимая задумка, дарящая иллюзию, будто она управляет собственной жизнью. Домашняя версия того, что́ попытался сделать ее погибший кузен со всеми его армиями и политиканством.
Если бы не черные одежды донны Лукреции, пепельный крест на лбу, расцарапанное лицо и руки, я бы поверила, что мне все приснилось, начиная от смущенной торжественности фра Рафаэлло до крайнего, звериного отчаяния мадонны. Я бы поверила, что она послала за мной, намереваясь сообщить радостное известие: весной в Италию вернется Чезаре. Утром она провела какое-то время наедине с Анджелой, затем приняла Агапито – тот стал теперь секретарем папского легата в Болонье, но все равно у него остались общие с мадонной воспоминания о ее брате. При дворе мало осталось людей, желавших поговорить о нем. Герцог даже не видел смысла в официальном трауре, хотя согласился, чтобы Ипполито провел заупокойную мессу в соборе. Я надеялась, он закажет для нее новую музыку.
– Я еще не поблагодарила тебя, – сказала донна Лукреция, когда я присела в поклоне.
Она лежала на кровати, и покинуть ее у мадонны по-прежнему не было сил. Рядом я увидела сумку Хуанито, а еще пустую филигранную шкатулку, которую она поручила мне передать Чезаре, если с ней что-нибудь случится.
– Я всего лишь исполнила свой долг, мадонна.
– Виоланта, с тех пор как я тебя знаю, ты всегда делаешь гораздо больше, чем того требует долг. А теперь я хочу попросить тебя об одном одолжении.
Я поклонилась.
– Сегодня днем я должна поговорить с Джованни. Он, разумеется, слышал о гибели Сесара, но пока я не знаю, что он чувствует. Он, как тебе известно, очень любил Сесара. Он также очень расположен к тебе, поэтому мне бы хотелось, чтобы ты составила мне компанию во время нашей с ним беседы. Он многого может не понять, и я опасаюсь, как бы это не обострило его горя.
– Конечно, мадонна. Я постараюсь утешить его. – А сама подумала, кто же утешит Джироламо, если ему это понадобится.
– Но сначала ты должна кое-что узнать о Джованни. – Непривычная нотка в ее голосе заставила меня посмотреть на мадонну внимательнее. Под глазами темные круги, опухшие, сморщенные веки, как у пожилой женщины. Во взгляде угадывалась нервозность и еще что-то – то ли раскаяние, то ли вызов. А потом она продолжила: – Джованни не сын моего отца, он сын Сесара.
– Понимаю.
Я не удивилась. В памяти всплыла картина, как Чезаре во дворе Сант-Анджело склонился, чтобы поцеловать спящего ребенка в голову, прежде чем грум снял Джованни с седла. Проявление нежности любящего родителя. Наверное, мадонна пребывала в нерешительности, не зная, как я отреагирую на известие, что Джироламо все-таки не наследник Чезаре. Оказалось, я не испытала гнева. Да что, собственно, осталось наследовать? Наверное, я должна была радоваться, что Джироламо отдан на попечение дона Альберто, а не болтается бесцельно по Ферраре, как Джованни.
– Нет, дорогая, ничего ты не понимаешь. Сесар его отец, а я его мать.
Мне бы следовало немедленно уйти. Я говорю себе, что осталась из сочувствия к мадонне или по привычке дожидаться разрешения уйти, но на самом деле меня удержало непомерное любопытство.
«Та самая иудейка. Значит, правду о тебе говорят. Смотри, Доротея. Ну разве она не копия моей великолепной дочери?»
– Я была абсолютной дурой, да?
Доната. Дар. Они увидели подвернувшуюся возможность и не упустили ее.
– Нет, Виоланта, тебя обманули люди, которые в силу сложившихся обстоятельств научились очень хорошо это делать. Я почти сразу осознала свою ошибку, как только увидела, как искренне ты привязалась к Сесару. Я пыталась остановить его…
Что ж, тогда, конечно, все не так плохо; если мадонна почувствовала угрызения совести, то, по крайней мере, она оправдана.
– По вашим словам выходит, что мы с ним согрешили больше, чем вы, – заметила я, не скрывая удивления.
– Я люблю его. – Голос мадонны истерически дрожал, и я испугалась, что горе опять захлестнет ее, как после беседы с Хуанито, но она взяла себя в руки и продолжила: – Как и ты. Даже еще сильнее. Не было ни дня, ни одной секунды в моей жизни, когда бы я не терзалась чувством вины за него и за себя. А теперь… я здесь среди всей этой роскоши, тогда как он… он…
– Вы велели ему написать мне то письмо? – спросила я, ощущая ужас при мысли, где сейчас находится Чезаре. Я всей душой хотела, чтобы он оказался прав – религия не более чем сказки, а значит, сейчас он превратился в ничто, всего лишь в плоть, тихо отделяющуюся от костей в сухой красной земле Наварры.
Мадонна кивнула с нечастным видом.
– Но он не желал окончательно порвать с тобой. Это должно польстить нам обеим. Сесар всегда высоко ценил честность. Большинству это казалось странным, а многие видели в этом его слабость. Порой он больше верил репутации человека, чем собственным глазам. Думаю, он ценил ее, как ценим мы все то, что не способны иметь. И он увидел и оценил твою честность. Скорее всего он бы не возражал, чтобы я тебе все это рассказала, но, может, я просто не в состоянии без поддержки воскресить все мои воспоминания, всю мою… любовь. Если я должна продолжать жить и заботиться о сыне, строить его будущее, то мне важно знать, что на свете есть еще одна душа, способная разделить со мной эту ношу. Само собой разумеется, я не могу рассказать обо всем Джованни. И вряд ли когда-нибудь расскажу.
