Из расположенного неподалеку Апостольского дворца, в котором папочка начал перестройку, доносился стук молотков и крики рабочих. Кардинал Сфорца ждал в седле рядом с закрытыми упряжными носилками и вооруженным эскортом. Пантализея покосилась на Перотто, который помог нам сесть в носилки. Он отвел глаза, покраснев до корней своих взъерошенных черных волос.
– Ты ему нравишься, – поддразнила я ее, когда мы расселись на подушках и носилки двинулись вперед. – И я думаю, он тебе тоже нравится. Уже не в первый раз вижу, как вы переглядываетесь.
– Он красивый. – Пантализея чуть откинула занавеску. – Он благородного происхождения?
– Кажется, – рассеянно сказала я, хотя ничего об этом не знала. – Раздвинь занавески пошире.
Мне тоже хотелось что-нибудь увидеть. Но не Перотто, который ехал верхом рядом с нами. Я хотела посмотреть Рим. Мне редко доводилось бывать в городе по собственным делам. А тем более после избрания папочки.
Мы выехали из Ватикана, обогнули мутный Тибр и направились дальше по дороге, упирающейся в старую стену города. На каждом повороте мы видели колокольни и церковные шпили. Внезапно, въехав на узкие, вымощенные камнем улицы, мы оказались среди городской суеты. Наверху сушилось белье, выступающие балконы нависали над нами, как рукотворная паутина. Мычание скота, гонимого на бойню, мешалось с голосами кумушек, болтающих на порогах своих домов, визгом играющих детей, мольбами нищих на углах и зазывными криками лоточников, предлагающих все – от мощей до столовой посуды. Священники и аристократы верхом, окруженные наемниками, обгоняли нас с высокомерным безразличием к нашему положению. Стаи одичавших собак грызлись за выброшенные объедки, а свиньи рылись в канавах. Над сточными канавами висела отвратительная вонь. Кругом был шум, грязь и опасность.
Я любила все это.
Рим был моим городом. Моим домом.
Мы обогнули рынок на западном берегу и въехали в лабиринт Трастевере, где в укрепленных палаццо рядом с сыромятнями, винодельнями, гостиницами и борделями жили богатые купцы. Упряжные носилки слегка покачивались на поворотах узких улочек. Вдруг Пантализея спросила:
– Зачем нам сюда? В этом районе живут одни евреи и воры.
– И богатые люди, – заметила я.
Мы остановились перед палаццо – мрачным сооружением с бойницами, внушительной башней и воротами, усыпанными медными заклепками. Перотто помог нам выйти, кардинал Сфорца спешился, тяжелые ворота распахнулись, и мы увидели целую толпу слуг, которые взяли на себя заботу о лошадях и носилках. Мы тем временем вошли внутрь.
Лоджия, вся в зарослях глицинии, обхватывала главный cortile, где подстриженные деревья в керамических горшках несли вахту у фонтана. Я откинула на спину капюшон, обвела взглядом сильно запущенный дворик, обратила внимание на группу людей в аркаде. Иные повернулись в мою сторону – они напоминали наемников вроде тех, что окружали Хуана. Это мое наблюдение вскоре подтвердилось, когда один подошел ко мне и поклонился:
– Донна Лукреция, benvingut[29].
К моему удивлению, он заговорил по-каталонски. Он был худ, хотя нарочито одет именно так, как одеваются наемники: кожаный дублет с поясом-перевязью, на котором болтались кинжал в ножнах и кошель, хвастливо выставленные напоказ кружевные воротник и манжеты, сапоги с широкими отворотами, чтобы прятать мелкое оружие. У него были странные глаза – не голубые и не серые, а какого-то промежуточного цвета, наподобие сумерек. Из-под шапочки выбивались темные кудри. Он не блистал красотой: заячья губа уродливо искривила его рот, но я почувствовала в нем какое-то странное обаяние.
– Меня зовут Мигель де Корелла, я недавно приехал из Валенсии служить моему господину. Вы можете называть меня Микелотто. К вашим услугам, госпожа.
Он перешел на итальянский, и, услышав это, кардинал Сфорца раздраженно бросил:
– А скажи-ка мне, где же твой хозяин? Мы заранее известили о нашем приезде.
– Он ждет наверху.
Кардинал двинулся к ближайшей лестнице, и каталонец добавил:
– Но он хочет сначала приватно сказать несколько слов моей госпоже. В зале можно подкрепиться – стол накрыт, ваше высокопреосвященство.
С учтивостью, не уступавшей кардинальской, Микелотто встал между Сфорца и лестницей и так легко прикоснулся к моей руке, что я едва почувствовала.
Я одобрительно улыбнулась Пантализее и поманила Перотто:
– Присмотри, чтобы ей не было скучно.
Он покраснел: как я и предполагала, он неровно дышал к моей горничной.
Мы с Микелотто, который шел сзади, поднялись по лестнице, где верхняя галерея с крашеными свесами соседствовала с жилыми комнатами. По всему было видно: обитатели сюда въехали недавно. В коридорах повсюду валялась упаковочная солома, там и здесь стояли пустые кофры, перевернутые короба. Вероятно, хозяин обладал средствами – об этом говорили лежавшие у стен зала свернутые гобелены, тканые турецкие ковры на столах.
Микелотто налил кларета из серебряного графина.
– Позвольте узнать, кому я обязана такой честью? – спросила я, когда он протянул мне кубок.
Его заячья губа растянулась в улыбке. Чуть поклонившись, он, пятясь, вышел из комнаты.
– Лючия…
Я развернулась и глазам своим не поверила: ко мне шел Чезаре.
Закругленный ворот его рубахи обрамлял шею, черный бархатный дублет обтягивал тело; я сразу же увидела, что он прибавил в весе. Еще он начал отращивать волосы – короткие рыжие кудри, как у херувимов Боттичелли, обрамляли его голову.
– Ты вернулся в Рим! Почему же мне не сказал?
– Хотел сделать тебе сюрприз. – Он обвел рукой комнату. – Тебе нравится мое новое палаццо?
– Ему не помешают некоторые улучшения, – услышала я свой голос и поморщилась.
Как он должен понять, этому дому далеко до палаццо Санта-Мария ин Портико. Плитка на полу потрескалась, а в углах потолка виднелись мокрые пятна.
– Не помешают. – Чезаре хохотнул. – Ты разочарована?
– Нет, – быстро ответила я. – Оно прекрасно. Но скажи, давно ты уже здесь?
– Почти месяц. – Он увернулся, когда я замахнулась на него. – Ну-ну, – улыбнулся он. – Я хотел сказать тебе раньше, но отец настаивал, чтобы я хранил свой приезд в тайне, пока все не устроится.
– Не устроится? – Я топнула. – Какая такая тайна в том, что у моего брата палаццо в Риме?
Я сердито уставилась на него, но мой протест сник: он склонил голову и на уровне моих глаз оказался выбритый кружок у него на затылке.
– Ты принес обет…
Неожиданно печаль нахлынула на меня.
– Нет, ничего подобного. Я должен удовлетворять требованиям, чтобы занять пост нового архиепископа и папского кардинала в Валенсии. Должен выглядеть человеком, достойным надеть священный убор.
Я проглотила слезы:
– Ты счастлив?
Он пожал плечами:
– Если счастье означает ежегодный доход в сорок тысяч дукатов, то мне стыдно жаловаться. И потом, я получил это. – Он раскинул руки. – Требующее небольшого ремонта, но в остальном прекрасное палаццо в сердце самого колоритного римского квартала, и здесь я полный хозяин. А он хорош, правда? Я сделаю его гордостью города, все аристократы будут вымаливать приглашения в дом Чезаре Борджиа, когда я приведу его в порядок.
– Значит, ты согласился?
Я не доверяла его покорности. Как с Хуаном тогда в саду, мне думалось, что Чезаре прячет истинные чувства, выражая те, которых от него ждут.
– Ты согласился с волей папочки?
– У меня практически нет выбора. – Он подошел к графину на столе, долил мне вина, наполнил кубок для себя. – Такова моя судьба, Лючия. Против fortuna не пойдешь – мы можем только предвидеть ее капризы и, если повезет, подчинить ее своей воле. – Он понизил голос. – А я собираюсь стать везунчиком.
Это было больше похоже на него, хотя я и представить себе не могла, как ему удастся уклониться от служения Церкви. Я потягивала кларет, который уже ударил мне в голову, и наблюдала за ним – он перемещался по полуобставленной комнате, прикасался пальцами к своим вещам. Он любил красивые предметы. У него было на них безошибочное чутье. Я хотела спросить, как он собирается носить терновый венец, предписанный ему отцом, как сумеет справляться с переполняющими его мирскими страстями. В нем было столько жизни, столько молодости и энергии – он не сможет жить жизнью Ватикана, препираясь и заключая союзы со своими собратьями-кардиналами в курии. Обет был наименьшим из зол. Священники заводили себе любовниц, а те рожали им детей (пример нашего отца не оставлял на сей счет сомнений), но привести к подчинению Чезаре казалось мне равносильным издевательству над прекрасным жеребцом, которого впрягли в плуг и заставляют пахать, словно простого быка.
Я молчала. Что пользы было бы от моих слов? Чезаре верно говорил: ему не оставили выбора. Как и всем нам. Мы были Борджиа. Мы должны жертвовать собой ради блага семьи.
– У меня есть для тебя еще один сюрприз.
