– Ты шутишь?
– Нет, – отвечает он, – не шучу.
Женщины продолжают танцевать, но звучит уже другая песня. Меня побуждают присоединиться к ним, что я и делаю, стараясь изо всех сил, но это опять вызывает веселье. Их ритм так чужд мне, человеку, который привык танцевать только вокруг своей сумочки на свадьбах и в клубах. Масаи двигаются так, что их тело слегка колеблется с головы до пят. А потом женщины перестают танцевать, но продолжают петь. Теперь мы стоим и смотрим, как мужчины хвастаются своим умением прыгать. Каждый выходит вперед и показывает свое мастерство.
– Я – лучший прыгун, – гордо говорит мне Доминик и выходит вперед.
Прыгая, он выглядит очень уверенно. Раз за разом он ритмично и изящно взлетает в воздух, все выше и выше с каждым прыжком. Намного выше, чем остальные.
Честно сказать, я напугана. Я впервые вижу Доминика вне кемпинга Kiihu, вдали от туристов и всех знакомых мне вещей. Сейчас в этом грубом первобытном окружении я вижу, кто он на самом деле и откуда он произошел. Я восхищена этими людьми, которые цепляются за традиции, не изменившиеся, по-видимому, за сотни и сотни лет. Но я осознаю, насколько я другая, и не знаю, как мне научиться понимать их. Мне очень не хочется признаваться себе, что у меня возникает сомнение – а вдруг мои друзья были правы, когда беспокоились обо мне? Неужели наши культуры так далеки друг от друга, что мы не сможем найти золотую середину и построить отношения, основанные на компромиссе? Он – мужчина и воин, питается только молоком и кровью, не спит по ночам и уверен, что в борьбе со львом нет ничего особенного. Что же может быть посередине между моей элегантной деревней Нэшли и простым, спартанским хозяйством Доминика? Или между моей комфортабельной современной жизнью и его древними племенными традициями? Песня достигает крещендо, и все мы аплодируем умению Доминика. Он подходит ко мне, и я с удивлением замечаю, что дышит он так же ровно и спокойно, как и до прыжков.
– Потанцуй, Просто Дженни. Мои родственники сочтут за честь увидеть это.
– Мой танец?
– Да.
– Э… э… нет. – Я ломаю голову. А есть ли вообще у нас, в Англии, традиционные танцы? Кроме морриса[60], конечно.
– Это важно, – шепчет Доминик.
– Ну, ладно. – Жаль, что он не предупредил меня об этом заранее. И вдруг меня осеняет: – О, да, – говорю я. – Один я знаю.
– Если ты начнешь, женщины последуют за тобой.
– Хорошо.
Сделав глубокий, но прерывающийся от волнения вдох, я выхожу вперед. Поскольку это лучшее, что я могу придумать, то я должна отдать танцу всю себя.
– О. О. О, – начинаю я нервно.
Но какого черта я стесняюсь? И я начинаю петь мелодию замечательного хита Бейонсе «Одинокие женщины», сопровождая ее танцем. Мы часто пели эту песню с парнями из салона. Так что сейчас будет нечто.
– Все одинокие женщины, – говорю я нараспев. – Все одинокие женщины!
Женщины масаи, кажется, немного растерялись, глядя на меня. Но после нескольких строчек я вхожу в ритм, и они храбро присоединяются ко мне. Все мы движемся в унисон и покачиваемся, образовав круг.
Доминик от всего сердца смеется при виде моих усилий – ну и пусть! Его особенно смешит, когда я говорю ему, что, если ему нравится, он может встать в наш круг.
– О. О. О, – поют женщины Масаи, копируя меня.
А я думаю: «О. О. О. Во что ты ввязалась, Дженни Джонсон? Во что ты ввязалась с этими отношениями? И как собираешься закончить их?»
Я знакомлюсь с отцом и матерью Доминика, а также с тремя другими женами отца. Мне кажется, что у них в семье несколько дюжин детей разного возраста. Все они – отпрыски рода Оле Нангон. Некоторые из них по виду старше Доминика, но есть и младенцы, которых держат на руках.
Я тепло и восторженно приветствую их, но смущаюсь из-за того, что меня принимают так радушно. Их дружелюбие и гостеприимство сразу пленяют мое сердце.
Хижина кажется совсем первобытной. Даже я не могу здесь выпрямиться в полный рост, хотя я не очень-то высокая. Обстановка весьма скудная. Внутреннее пространство разделено на две части. Одна служит чем-то вроде нашей, английской, гостиной, в другой – общая спальня. Вместо кроватей – деревянные поддоны на полу, покрытые традиционными шерстяными kanga. Пищу здесь готовят на открытом огне, который тлеет посреди комнаты. Нет ни окон, ни трубы, и воздух удушливый, горячий, тяжелый от дыма. Несколько гончарных мисок украшают собой единственную полку, вылепленную из глины. Еще есть длинный изогнутый сосуд, калабаш[61], в котором, как объясняет мне Доминик, скисает молоко перед тем, как его будут пить. И, в общем-то, все. Ни микроволновки, ни холодильника, ни современной плиты. Только несколько горшков и немного дров.
И где-то в глубине души у меня появляется осознание того, что, как бы ни была сильна моя любовь к Доминику, я никогда не смогу даже подумать о том, чтобы жить здесь.
– Они считают тебя странной, – с улыбкой говорит Доминик, – потому что я сказал им, что у твоей семьи нет скота.
– Они очень любезны, что принимают меня здесь, – говорю я. – На самом деле, очень любезны. Asante. Asante.
Все многочисленные члены его семьи широко улыбаются мне.
– Пойдем, – приглашает Доминик. – Я покажу тебе нашу школу. – Он выводит меня из хижины и направляется к противоположной стороне manyatta.
Там, под акацией, я вижу несколько деревянных скамеек. На них сидят дети – и совсем маленькие, лет двух, и стесняющиеся подростки. Их внимание обращено на пожилого джентльмена в оранжевом kanga, который тяжело опирается на палку. К дереву прикреплен листок бумаги. На нем на двух языках – суахили и английском – написаны названия дней недели и месяцев. Маленькая девочка лет восьми показывает по очереди на слова, а остальные ученики нараспев произносят их.
– У вас нет классной комнаты?
– Надеемся, что когда-нибудь у деревни хватит на это денег, – говорит Доминик. – Детям трудно неподвижно сидеть на жаре, но еще труднее, когда идет дождь. Если идет дождь.
Он машет учителю и жестом дает ему понять, что мы хотим остаться. С его разрешения мы садимся сзади на свободную скамью и слушаем урок. Дети елозят и, не вставая, поворачиваются на скамьях, чтобы украдкой взглянуть на меня, а потом хихикают в ладошки.
– Ты тоже так начинал учиться? – тихо спрашиваю я.
– Да, – отвечает Доминик. – Но мне очень повезло, и я пошел в миссионерскую школу. Мы хотим сохранить наши обычаи, Просто Дженни, но понимаем, что нам надо стать образованными людьми. Масаи уже не могут жить только рогатым скотом. Времена меняются, и мы тоже должны меняться. Я уговорил мой народ приглашать туристов в гости к нам в manyatta. Мы не можем справляться без них.
Так вот кем они считают меня! Для них я просто еще одна туристка с вытаращенными от любопытства глазами. Знают ли они, что мы Домиником встречаемся? И что я хочу провести с ним всю свою жизнь?
Я смотрю на детей, стремящихся к знаниям, выкрикивающих новые слова на уроке английского и суахили. Как им удается удерживать внимание под палящим солнцем – загадка, недоступная моему разуму. А еще я поражена тем, что у этих детей нет двухнедельных рождественских каникул.
– Проблема в том, что когда наша молодежь идет в школу и в университет, то больше не хочет возвращаться домой, в деревню, – говорит Доминик.
– А как же ты? В кемпинге ты видишь такой комфорт, легкую жизнь. Как же ты возвращаешься в свою деревню и справляешься с таким трудным существованием?
– Не буду тебе врать, Дженни. Это трудно. – Он печально качает головой. – Даже не знаю, по-прежнему ли я воин масаи или уже стал человеком европейской культуры.
– Как ты думаешь, мог бы ты жить где-нибудь еще?
Доминик пожимает плечами.
– Я разговариваю с людьми, которые приезжают в кемпинг Kiihu, и они рассказывают мне, как красивы их страны. Англия, Америка, Франция, другие места. Думаю, когда-нибудь мне захочется повидать их. Но я никогда не летал на самолете. Единственный раз в жизни я поднялся в небо вчера, на воздушном шаре.
– Правда?
– О, да, – вздыхает Доминик. – Мой мир здесь, и здесь же мой дом, и я все это очень люблю. Как я могу уехать из Кении?
Действительно, как?
Я кладу руку ему на локоть, и мы долго смотрим друг другу в глаза.
Время моего отъезда приходит слишком быстро. С тяжелым сердцем я собираю сумку и прощаюсь с кемпингом. Я провела с Домиником замечательные дни. Это было прекрасное Рождество, пусть и за грабительскую цену. Интересно, вернусь ли я сюда когда-нибудь еще?
Вчера вечером я лежала в объятиях Доминика, и нам не хотелось говорить о том, что будет с нами. Он тысячью нитей связан со своей землей, со своим народом. Как он может бросить все и переехать в Англию? Кажется, это невозможно. А моим родным домом никогда не станет Масаи-Мара. Ну и что нам теперь делать?
