– Не говори о смерти, – просит Элизабет, ее голос дрожит. – И не надо больше совать палец в розетку.
– А что будет, если мы найдем его? – спрашиваю я.
– Я не знаю. Я правда не знаю.
Она выглядит очень усталой. Истощенной.
– Все нормально, – утешаю я ее. – Ты можешь спать здесь. Просто спать.
Я встаю, чтобы она могла как следует вытянуться на диване.
– Я позвоню Лори, – обещаю я Элизабет. – Я им всем сообщу, где ты.
– И что я в безопасности.
– И что ты в безопасности.
Я достаю ей одеяло, выключаю свет. Но прежде, чем я выйду из комнаты, она говорит:
– Я хочу, чтобы ты пошел со мной к Милли. Я хочу, чтобы ты был моим защитником.
Не знаю, о чем она говорит, но отвечаю «да».
Когда мы с Элизабет приходим к Милли на следующее утро – после напряженного завтрака с моим отцом, – Милли не желает меня впускать.
– Это слишком опасно, – объясняет она. – Когда Элизабет открывает себя всем этим проклятиям, тебе нельзя быть рядом. Если она посмотрит на тебя, когда она настолько уязвима, я даже говорить не хочу, что может произойти.
Что мне возразить? Меня изгоняют, и мне приходится вернуться к себе, где я меряю шагами квартиру, терзаясь мыслями о том, что делает Элизабет и не оказалась ли она лицом к лицу со злом.
Так проходят недели. Отец приходит ко мне, чтобы сказать, что ему нужно возвращаться к семье, что он уже и так слишком долго отсутствовал. Он не собирается предлагать мне поехать с ним – нам обоим это известно. Он говорит, что вернется и что я должен обратиться к нему, если вдруг мне что-то понадобится. Мне нужно много чего, но сообщать о этом ему не стоит. Отец не спрашивает меня об Элизабет, о проклятиях, об «учителях», объявившихся в квартире. По правде сказать, ни о чем таком он знать не хочет. Он хочет остаться в своем собственном мире – в том мире, который большинство людей считают настоящим.
Чуть ли не каждый вечер Лори заходит ко мне после школы, а Элизабет – после занятий с Милли. Мы смотрим кино. Едим китайскую еду. Все выглядит весьма обыденно, не считая того факта, что меня не видно.
Труднее всего днем – долгие промежутки времени, которое я провожу в одиночестве, и это одиночество еще и усиливается звуками людей, которые отсутствуют. Я хожу в парк. Я брожу по музеям. Я страдаю от летнего зноя так же, как и все остальные. Но при всем при этом я знаю о проклятиях, которые не могу видеть. Знаю о проблемах, которые не могу решить. Я вижу, что Айван, который выгуливает собак, и Карен – няня, живущая в семье, – теперь вместе. Я рад за них. Но я не чувствую этой радости внутри. По крайней мере, не днем.
Однажды ночью, когда мать заснула, Элизабет выскальзывает из дома, чтобы остаться со мной. У них с Лори договоренность: он прикроет ее сегодня, если она прикроет его следующей ночью, чтобы он мог забраться на крышу с Шоном. Они планируют вместе встретить рассвет.
Странное чувство: Элизабет со мной, и ей не нужно уходить до самого утра. Мы более робки друг с другом, но в то же время чуть более легкомысленны, чуть более свободны. Когда мы целуемся, нам не нужно спешить. Когда мы заходим дальше поцелуев, мы спешим только тогда, когда нам самим этого хочется.
В наших отношениях мы не переступаем черту, отделяющую нас от секса. Мы еще к нему не готовы и знаем, что еще какое-то время не будем готовы. Не из-за обстоятельств, а потом что мы оба считаем, что нам следует действительно хорошо узнать друг друга, и это должно произойти задолго до того, как мы решимся на важный шаг. Но, конечно же, в глубине моего сознания существуют и обстоятельства. Я знаю, что мы были бы осторожны, очень осторожны. Но если бы что-нибудь пошло не так – а вдруг проклятие передалось бы дальше? Мы с Элизабет никогда об этом не говорим, никогда не упоминаем. Вряд ли ей это вообще приходит в голову. Но я об этом думаю. Это нависает над всем моим будущим.
Более чем достаточно, чтобы Элизабет спала в моих объятиях. Более чем достаточно быть рядом, когда ее дыхание входит в ритм сна. Более чем достаточно проснуться и обнаружить, что она занята тем же самым: смотрит на меня, видит меня, восхищается всем этим.
Это становится почти обыденным. Есть несколько минут, когда я чувствую головокружение, когда мне отчасти трудно удержаться на ногах, но я стараюсь на этом не зацикливаться: летом я часто чувствую себя обессиленным, но я так и не смог понять, как солнце влияет на мою кожу, если ее не видно. Могу ли я загореть? Получить солнечный удар? Элизабет уверяет, что я выгляжу хорошо, но я не уверен.
Когда она приходит ко мне, мы почти как муж и жена, только это она уходит на работу. Я спрашиваю ее, как все прошло. Она рассказывает мне, что узнала, и я понимаю не больше половины этого.
Однажды она приходит домой и сообщает мне нечто такое, что не требует дальнейших объяснений.
– Он вернулся, – говорит она мне. – Это он, Стивен. Макс Арбус здесь.
Я лгала Стивену. Ложь перекручивается у меня в животе, словно беспокойный клубок змей, как будто я уже заработала свое собственное проклятие. Я убеждаю себя, что ничего поделать с этим нельзя. Повторяю снова и снова, что эта нечестность служит великой цели. Но слова горчат у меня на языке, и я знаю, что я лицемерка. Я знаю, что лгать тому, кого ты любишь, всегда скверно.
Но я ума не приложу, что еще делать.
Все настолько хуже того, что ему известно. Пожалуй, это даже хуже того, что известно мне.
Порой, когда я лежу в постели, уставившись в потолок, я пытаюсь вспомнить, как это произошло.
Я заставляю себя вспомнить тот полдень, лихорадку, обжигавшую мое тело изнутри, потому что именно тогда воспоминания становятся немного отчетливее. Мне кажется, это как-то связано с тем, что лихорадка унесла меня в то место, которое не так уж сильно отличается от далеких берегов, где я провожу время между снами и пробуждением.
Случившееся в метро возвращается ко мне мигающими вспышками, которые отбрасывают меня назад к себе самой, прежде чем я полностью погружаюсь в сон. Я могу слышать охи и ахи других пассажиров, после чего раздаются крики: «Надо позвонить 911!». Я чувствую, как меня хватают руки Сола, и я кричу, потому что его прикосновение к моей изъязвленной коже невыносимо. Несмотря на мои крики, он меня не отпускает и не теряет равновесия, когда поезд замедляет свой ход на следующей станции. Сквозь пелену боли и жара я чувствую, как поезд с визгом останавливается на рельсах и вокруг меня мечутся тела. Милли шепчет Солу что-то важное. Меня поднимают, уносят из яркого освещения вагона и погружают в сумрак. Люди кричат нам вслед, призывая, чтобы Сол вызвал «Скорую помощь», желая знать, куда он меня уносит.
После этого я не помню ничего, пока мой рот не заполняется гнусной тепловатой жидкостью. Мне кажется, такой вкус должен быть у сточных вод. Я давлюсь этим питьем, кашляя так, что оно струится у меня по подбородку.
– Ну, ну, ну, – приговаривает Милли, промокая мою влажную кожу мягкой тканью. – Ты должна это выпить. Выпей это, дитя.
Я начинаю трясти головой, но Сол не дает мне закрыть рот. Болотная вода снова оказывается у меня во рту, и на этот раз Сол зажимает мне челюсть, чтобы я либо проглотила воду, либо утонула в затхлой луже.
В животе у меня спазм, и я уверена, что меня вырвет.
– Дыши, – стискивает мою руку Милли.
Я дышу. И вот, несмотря на омерзительный вкус у меня во рту, судороги отпускают мое тело. Что-то прохладное струится по моей крови и выходит сквозь поры. Огонь, обжигающий мою кожу, потушен, а гнойные язвы, выскочившие у меня на горле, груди, руках и ногах, бледнеют до состояния синяков, а потом и вовсе исчезают.
Хватка Сола ослабевает.
– Хватит с нее?
– Думаю, да, – отвечает Милли.
Мир больше не расплывается у меня перед глазами, и я вижу, как она смотрит на меня.
– Как ты себя чувствуешь, Элизабет?
– Так, словно меня сейчас вырвет.
Надеюсь, Милли не хочет, чтобы я продолжала говорить, потому что, если я открою рот, меня точно стошнит.
Милли суетится вокруг меня, нервно нарезая круги.
– Нет, нет, нет. Ты не можешь выплюнуть напиток. Он необходим твоему телу, чтобы победить проклятие. Сиди спокойно, тихо, и я сделаю тебе мятный чай.
Милли бросает на Сола многозначительный взгляд, и его гигантские руки опускаются на мои плечи, из-за чего у меня не остается другого выхода – только сидеть. Я благодарна за то, что Милли предложила мне помолчать, потому что я ума не приложу, что говорить мужчине-гиганту, который пристально на меня глядит. Он стоит, как статуя; я даже не слышу его дыхания. В тишине я становлюсь суетливой, что кажется мне хорошим знаком. На смену чувству тошноты приходит просто ощущение неловкости. Когда Милли возвращается с чайником, чашкой и блюдцем, я уже готова попытаться заговорить снова.
– Что это была за штука? – спрашиваю я Милли.
– Какая штука? – Милли наливает чашку чая и ставит ее передо мной. Только после ее кивка Сол оставляет мои плечи в покое.
