– Легко вам говорить от теплого камина, – бормочет Эдвард.
Я перестаю дышать. Популярность Томаса при дворе играет ему на руку, как и тот факт, что все прекрасно понимают, что он рискует жизнью на море, в то время как они все сидят на безопасном берегу.
– Ладно, он может оставить свои полномочия, – решает Генрих. – Потрудитесь передать ему, что я им крайне недоволен. Он должен прибыть сюда и доложить обо всем мне лично.
Я слышу, как скрипит его кресло и шуршит травяная набивка сидений: король пытается встать. Члены Тайного совета бросаются ему на помощь, а я на цыпочках, практически бесшумно в мягких кожаных туфлях отхожу от дверей. Я уже готова тихонько выскользнуть в прилегающую королевскую спальню и бежать к себе, как замираю в сковавшем меня ужасе. В комнате, кроме меня, кто-то есть. Я вижу в окне силуэт человека, тихо сидящего на подоконнике, прижав колени к подбородку. До этого момента он был скрыт от меня тенью. Это шпион, который тоже застыл в напряжении и следил за мной. Это был Уилл Соммерс, королевский шут. Должно быть, он видел, как я крадусь, как слушаю у дверей, а теперь он видит, как я тороплюсь скрыться в своих комнатах. Виноватая жена, крадущаяся через спальню мужа.
– Уилл…
Он преувеличенно комично вздрагивает, словно только что увидел меня. Этакий прыжок от неожиданности, в результате которого он сваливается на пол. Если б я не была так напугана, то обязательно рассмеялась бы.
– Уилл, – шепчу я тревожно. – Не надо сейчас дурачиться.
– Это вы? Я думал, что вижу привидение, – тихо говорит он. – Привидение королевы…
– Я подслушивала их планы. Я так боюсь за принцессу Марию, – быстро говорю я. – Кажется, ее собираются выдать замуж против ее воли…
Уилл качает головой, решив не принимать лжи.
– Я видел слишком много королев, – говорит он. – И слишком многие из них стали привидениями. Я не хочу видеть, как королеве угрожает опасность, я больше не хочу видеть привидений. Клянусь, больше не увижу ни одного. Ни единого.
– То есть ты меня не видел? – уточняю я, уловив смысл его слов.
– Я не видел ни вас, ни Екатерины Говард, крадущейся по лестнице в ночном платье, ни Анны Клевской, писаной красавицы, плачущей у дверей своей спальни. Я шут, а не стражник. Мне не обязательно что-то видеть, и мне запрещено что-то понимать. Значит, и докладывать мне тоже не о чем. Кто станет слушать шута? А раз так, то благослови вас Господь.
– Благослови тебя Господь тоже, Уилл, – торопливо бормочу я пред тем, как исчезнуть в дверях королевской спальни, а затем в коридоре, ведущем в мои комнаты.
Дворец Уайтхолл, Лондон
Весна 1545 года
Весна в этом году выдалась холодной, и дни тянутся невыносимо долго. Кажется, что лето не придет никогда. Утром становится светлее, и желтые нарциссы расцветают на берегах реки, но в садах еще сыро, а город за высокими стенами просто-таки залит холодной грязной водой. Когда мы выезжаем верхом, это не доставляет никакого удовольствия: лошади с усилием месят грязь, а холодный дождь со снегом сечет лицо, поэтому мы рано возвращаемся назад, скорчившись в седлах, замерзшие и грязные. Запертые в четырех стенах плохой погодой, мы с фрейлинами продолжаем свои занятия с текстами из Библии, читая и переводя их, воспроизводя музыку языка. Мы расширяем свои познания в латинском языке и стимулируем дискуссии о глубинном смысле священных слов. Я обращаю внимание на то, что замечаю звуковую красоту Библии в мелодии ее речи, в ритме пунктуации. Я ставлю пред собою цель чаще писать письма на английском, чтобы красота формы моего перевода соответствовала важности его смысла. Перед тем как записать предложение, я произношу его в уме. Мне начинает казаться, что слова могут соответствовать или не соответствовать общему строю текста, как взятая нота – общей мелодии песни. Я понимаю, что только учусь читать и писать и становлюсь сама своим учителем и сама своим учеником. И еще я понимаю, что очень люблю эту работу.
Однажды утром мы занимаемся, когда в маленькую дверь, ведущую в конюшенный дворик, раздается стук. Дверь открывается, и в нее заглядывает служанка.
– Пришел проповедник, – тихо говорит она.
Служанка ждала возле ворот, чтобы привести этого человека прямо в мои комнаты. И дело не в том, что ей было велено держать это в секрете, – поскольку сам король знает о том, что ко мне приходят священники из его собственной церкви, собора Святого Павла и из других церквей. Я просто не вижу смысла оповещать весь остальной двор, тех людей, которые не ходят на наши занятия и не разделяют наших взглядов или критикуют мои интересы, о том, чем мы занимаемся. Если они хотят узнать что-то новое, то могут прийти и просто послушать. Если же их интерес сводится только к почве для сплетен, то мне ни к чему им ее предоставлять. Мне не нужно, чтобы лорд-канцлер совал свой длинный нос в мои дела или чтобы его родня передавала друг другу имена серьезных почтенных служителей церкви, приходящих, чтобы поговорить со мною и моими фрейлинами. Как не нужно и то, чтобы у Стефана Гардинера появился список участников наших бесед, чтобы потом за ними были посланы шпионы, дабы проследить их до самых домов и опросить их соседей.
– Только тут что-то странное, Ваше Величество, – с сомнением говорит служанка.
Я поднимаю голову:
– Что странное?
– Человек, который утверждает, что он и есть ваш приглашенный проповедник, вовсе не он. Это женщина, Ваше Величество. Не знаю, правильно ли это…
Я чувствую, как к горлу подкатывает смех, и даже не рискую смотреть на Нэн.
– А что в этом может быть неправильного, мисс Мэри?
Девушка пожимает плечами:
– Я не знала, что женщины могут проповедовать, Ваше Величество. Я думала, что добропорядочная женщина должна быть молчаливой. Во всяком случае, так всегда говорил мой отец.
– Ваш отец, безо всякого сомнения, считал, что говорит чистую правду, – осторожно говорю я, чувствуя на себе взгляд смеющихся глаз Нэн. – Но мы знаем, что слово Божье дается равно как мужчинам, так и женщинам, поэтому как мужчины, так и женщины могут о нем говорить.
Она не понимает, я вижу это по ее плавающему взгляду. Она хочет знать лишь, стоит ли ей впускать в королевские покои это странное существо, женщину-проповедника, или лучше будет позвать конюших, чтобы те выбросили ее на камни мостовой.
– Вы можете разговаривать, мисс Мэри? – спрашиваю я служанку.
В ответ она опускается в низкий поклон.
– Разумеется, Ваше Величество.
– А читать можете?
– Немножко, если понятно написано.
– Значит, если Библия будет понятно написана, то вы сможете читать и Божье слово. А потом и рассказывать о нем другим.
Она низко опускает голову. Из ее смущенного бормотания следует, что Библия написана не для таких, как она, и что она знает лишь то, что ей говорит священник, а он говорит очень тихо, и ей, стоящей далеко от алтаря, слышно его только на Рождество и Пасху.
– Но ведь это для вас, – настаиваю я. – Библия написана на английском, чтобы вы могли читать ее. И Спаситель наш пришел ко всем нам и ради каждого, что так и сказано прямо в Библии, которую Он сам нам и даровал.
Ее голова медленно поднимается.
– Я что, могу читать Библию? – прямо спрашивает она меня.
– Можете, – говорю я. – И даже должны это делать.
– И что, женщине дано ее понять?
– Да.
– И раз так, то такая женщина может проповедовать?
– А почему нет?
Этот вопрос заставляет ее надолго замолчать. Веками мужчины – священники, учителя, монахи и суровые отцы – приучали меня, ее, да и каждую женщину в Англии к мысли о невозможности женщине проповедовать. Но сейчас у меня в руках Библия на родном языке, данная моим мужем народу Англии, и в ней сказано, что Иисус принес свою жертву ради спасения всего народа, а не только мужчин-проповедников, мужчин-учителей, монахов и властных отцов.
– Конечно, может, – говорю я в завершение своей мысли. – А ты можешь проводить нашу гостью сюда. Как ее имя?
– Госпожа Анна Эскью.
* * *
Она входит и опускается предо мною в таком низком поклоне, словно видит перед собой императрицу. Затем быстро улыбается Екатерине Брэндон и кланяется дамам. Я сразу же понимаю, почему Мэри засомневалась, стоит ли ее пускать в мои комнаты. Анна – поразительно красивая женщина в одеждах деревенской жительницы и выглядит как молодая жена какого-нибудь зажиточного фермера или городского торговца. Она явно не принадлежит к дворянскому роду и больше походит на представителей древнего имени, которым удалось добиться удачи. Белый чепец на блестящих темных волосах отделан дорогим белым кружевом и обрамляет деликатное лицо в форме сердца с ясными карими глазами и легкой улыбкой. Она одета в простое платье из коричневой шерсти с верхней юбкой из красного шелка. Рукава у ее платья тоже коричневые, а ворот платья украшен белым льняным плетением. Она выглядит как одна из тех женщин, которых мы видели во время переезда двора в летние дворцы. Ее могли выбирать королевой красоты за яркую внешность, которой она отличается от других жительниц ее поселка. Или она могла играть принцессу рядом с нарисованным драконом в живой картине в каком-нибудь богатом городке. Она настолько мила, чтоб любая мать постаралась бы выдать ее замуж пораньше, а отец, без сомнения, устроил бы ей самую выгодную партию. И она определенно не похожа на то, как я себе представляла вдохновленную Богом женщину. Я ожидала увидеть кого-то старше, с тщательно вымытым простым лицом, в котором навсегда запечатлелось доброжелательное выражение. Кого-то, похожего на абатисс из моего детства, и уж точно кого-то более строгого и сдержанного, чем эта юная красотка.
