А ведь он прав, думала я, пока он вел меня, все еще оглушенную случившимся, к Сикстинской капелле и двери, за которой находился тайный ход к моему палаццо. В конечном счете не имеет значения, кому они поверят.
Когда речь шла о моей семье, истина не значила ничего.
Я оставалась в своей спальне, и за мной ухаживала только Пантализея. Я не позволяла другим женщинам приближаться ко мне, даже Мурилле, которая жалобно стучала в дверь и не хотела верить объяснениям Пантализеи, что у меня лихорадка и я не хочу подвергать опасности других.
– Но ты же там с ней, – доносились до меня в убежище моей кровати возражения Муриллы. Я лежала, закутавшись в меха, несмотря на тепло весеннего воздуха, – у меня было такое ощущение, что мне не согреться никогда в жизни. – Почему же моя госпожа не думает о твоем здоровье, если болезнь так заразна?
– Потому что я уже болела лихорадкой, – отвечала Пантализея. – И потом, чего ты суешься? Не мешай. У меня тяжелый поднос.
– Почему мы не вызываем доктора? Если она так больна, мы должны позвать Тореллу.
Моя карлица была настойчива. Она знала, что за моей болезнью стоит нечто большее, чем мы это желаем признавать, и не собиралась облегчать нам жизнь.
– Madre di Dio![69] – Пантализея топнула ногой. – Я тут что, должна целый день стоять с подносом грязных тарелок? Немедленно отойди от двери и дай мне дорогу!
Я поднялась, сбросила с себя простыни, тяжелые, словно шерстяные, и встала с кровати. Воздух вцепился в мои щиколотки ледяными пальцами. Я услышала, как охнула Мурилла, пытавшаяся заглянуть в комнату мимо Пантализеи:
– Мадонна встала!
Тарелки на подносе задребезжали: Пантализея развернулась и тоже невольно охнула, увидев меня. Я стояла у кровати, одной рукой цепляясь за столбик, а другой держась за живот, меня качало, и я с трудом пыталась сориентироваться.
Я знала, что вид у меня ужасный, хотя ни разу не осмелилась взглянуть на себя в зеркало с той ночи, когда приплелась в свое палаццо, избитая, в синяках, с засохшей кровью на бедрах. Пантализея, раздевая меня, не сказала ни слова. Она вымыла меня, надела на меня рубаху и уложила в постель, словно понимая, что все ее вопросы будут напрасны. Возможно, она догадалась, что со мной случилось. Не могла не заметить синяки. Она смыла кровь, положила мазь на разбитую губу, которая так распухла, что я почти не могла есть, даже жидкую кашу. Теперь синяки стали уже бледнеть: из ярко-синюшных превратились в болезненно-желтые, губа тоже почти залечилась. Мои интимные места больше не пульсировали болью, и все мое молодое тело, хотя еще и слабое, начинало протестовать против этой насильственной спячки.
И все же я полагала, что жестокость того страшного деяния должна отпечататься на моем лице с такой же неизбежностью, как и на моем теле.
– Ой, моя госпожа, вам еще рано вставать с постели! – воскликнула Пантализея, поставив поднос на ближайший столик. – Не принуждайте себя!
В ее словах я услышала больше, чем она сказала. Она попыталась снова уложить меня в постель, а Мурилла тем временем захлопнула дверь перед моими раскрывшими рты дамами в передней и сама твердо встала перед ней. Я для вида посопротивлялась, но Пантализея при желании легко могла со мной справиться. Однако она не сделала этого, а замерла и уставилась на меня с такой пронзительной жалостью, что я чуть не расплакалась.
– Сколько времени?.. – прошептала я.
– Почти три недели. – Она понизила голос. – Вы можете не беспокоиться. Его святейшество и ваши братья еще не вернулись из Остии. Что-то их задерживает. Я понятия не имею почему, но они прислали сообщение через принцессу Санчу. – В ее голосе послышалось раздражение. – Она стала моим проклятием, закидывала нас ежедневными посланиями, требовала свидания с вами. Пока мне удавалось сдерживать ее – я говорила, что у вас лихорадка и вас нельзя беспокоить. Но не знаю, сколько мне еще удастся…
Я подняла руку:
– В этом нет нужды. Я хочу, чтобы ты сделала для меня еще кое-что.
– Что прикажете.
Мне вспомнился день – теперь казалось, из другой жизни, – когда мы вместе ехали в носилках в палаццо Чезаре, а я поддразнивала ее симпатией к Перотто. В тот самый день я из окна второго этажа, стоя рядом с Чезаре, в первый раз увидела расхаживающего по саду Джованни в сковывающей его новой одежде.
Он станет моим мужем. Я не думаю, что чувства тут имеют какое-то значение.
Это воспоминание захватило меня. Я подавила душевную боль. Знай я тогда то, что знаю теперь, мой ответ был бы иным. И жизнь моя пошла бы каким-то другим, но, наверное, менее ужасным путем.
– Моя госпожа? Что вы хотели? Скажите, что я могу сделать. Прошу вас.
– Я должна уехать отсюда до возвращения моего отца и брата. Отправь срочное сообщение настоятельнице монастыря Сан-Систо. Скажи ей, что я хочу просить убежища за ее стенами. Как можно скорее.
* * *
Я забыла, какая здесь тишина.
Ребенком я провела здесь столько времени, мои дни проходили под звон колоколов с колокольни в романском стиле, зовущий монахинь к молитве. Помню свои руки в чернилах, долгие часы, разделенные на уроки, бесконечное сидение за книгой, когда я погружалась в слова, в такое количество слов, что мне казалось, будто весь мир – всего лишь непрочитанная история, которая ждет, когда я стану переворачивать ее страницы.
Монастырь Сан-Систо был богат. За несколько веков со времени его основания эта доминиканская обитель, благодаря папской щедрости, скопила немалые сокровища. Иннокентий III дал денег на ремонт и написание фресок в капелле на сюжеты Нового Завета. Мощи Сикста II из старых катакомб привезли сюда и выставили на обозрение, что привлекало паломников и их пожертвования. Благородные вдовы, ищущие покоя в конце жизни, нежеланные дочери, чьи семьи не смогли собрать для них приданое, несчастные, чей жизненный путь ознаменовался скандалом, – все они платили за покой в этих стенах из желтоватых кирпичей, где тщеславие забыто, а от прежних имен отказались в пользу таких, как Аннунциата[70] и Магдалина. Здесь нерушимый устав святого Доминика привносил порядок в непредсказуемый хаос жизни.
И тем не менее я была уверена, что Сан-Систо никогда не видел, чтобы сюда прибывали так, как я. Сразу же после отправки курьера к настоятельнице я вышла на Аппиеву дорогу, завернувшись в плащ, с саквояжем в руке и в сопровождении одной горничной. Настоятельница знала меня – она руководила моим обучением. Она была слишком сдержанной и ничем не выдала своего удивления, но по ее поведению я поняла, что неожиданные гостьи здесь редкость. Другие монастыри открыты для посетителей, их укрепленные фасады и зарешеченные окна – всего лишь прикрытие нелегальных борделей: они торгуют своими послушницами, как бутылями с оливковым маслом. Но не Сан-Систо. Ничто не должно бросить тень на незапятнанную репутацию монастыря.
Я знала это. Рассчитывала на то, что так оно и будет. Ни один мужчина, включая даже моего отца, не смог бы сюда войти.
– Надеюсь, этих комнат вам хватит.
Настоятельница провела нас в небольшие апартаменты: скудно обставленная комната с уголком для сна, отделенным от основного помещения аркой без двери, с занавесью из полупрозрачной материи, за которой не удалось бы скрыть ничего недозволенного.
– Идеально, – пробормотала я, хотя и почувствовала, как напряглась Пантализея. – Прошу тебя, – сказала я ей, – передай матери настоятельнице подарки, что мы принесли.
– Не стоило этого делать, дитя мое, – запротестовала настоятельница.
На ее морщинистом лице появилось еще больше складок, когда Пантализея поставила саквояж на стол и извлекла мешочек со множеством восковых свечей. В последнюю минуту, когда мы собирались покинуть палаццо, я вспомнила прибаутку Адрианы, которая говорила: никогда не посещай священное место с пустыми руками. «И без материи», – добавила я, игнорируя гримасу на лице Пантализеи. Меня не волновало, если наше обиталище будет строгим до аскетизма, если я буду спать на соломенном тюфяке с тонким одеялом. Ради безопасности, которая мне требовалась, чтобы решить мою дальнейшую судьбу, нужно было пожертвовать роскошью.
Пантализея неохотно расстелила голубой бархат, расшитый золотыми гранатами, – подарок папочки.
– Для вашего покрова Богородицы[71].
– Спасибо, дитя мое. – Настоятельница вздохнула.
Она сделала едва заметное движение рукой, и из коридора появилась монахиня. Забрав подарки, она вышла так же бесшумно, как появилась.
– Ты, вероятно, устала, – сказала настоятельница. – Я тебя оставлю, отдохни. Но… – она подняла взгляд, прежде чем Пантализея успела отвести свой, – сначала, я думаю, нам бы стоило поговорить с тобой наедине.
Я кивнула. Когда Пантализея вышла, закрыв за собой дверь, я обратилась к настоятельнице:
– Я приехала не для того, чтобы осложнять вашу жизнь. И не хочу быть для вас обузой.
