– И тем не менее ты делаешь и то и другое.
У меня перехватило горло.
– Да, боюсь, что так.
Я стояла неподвижно, сложив руки на животе, плащ свободно ниспадал с моих плеч. Моя поза говорила о том, в чем я не могла признаться. Я видела это в ее взгляде, который остановился на моем животе, потом поднялся к лицу.
– Когда ты ждешь ребенка?
В ее голосе не слышалось осуждения. Если бы я не знала ее, то решила бы, что она задавала этот вопрос бессчетное число раз.
– Может, и не… – Я запнулась. – Может быть, это не то, чего я опасаюсь.
– Но ты все же здесь. – Хотя она и не улыбнулась, ее выражение смягчилось – так смотрят женщины, которые хотя и живут вне мирских грехов, но хорошо осведомлены об их сути. – Ищешь убежища в этих священных стенах.
– Да. – Я подавила в себе желание рассказать ей обо всем. – Мне нужно время и место, чтобы отдохнуть. Пока я не буду знать наверняка.
Еще не успев закончить фразу, я подивилась собственному обману. Мое тело не подавало никаких знаков, которые подтвердили бы мои подозрения, я не ощущала ничего, что должна чувствовать женщина в моем предполагаемом состоянии, но уже все знала.
Семя моего брата уже росло во мне.
Настоятельница помолчала немного, потом согласно кивнула и повернулась к двери. Протянув руку к замку, она сказала:
– Ты просила убежища, и мы должны сделать все, что в наших силах, чтобы обеспечить тебе его. Если со временем то, что привело тебя сюда, превратится в желание отказаться от мира и принести монашеские обеты, мы примем и тебя, как принимаем всех грешниц, ищущих искупления. Но мы не можем подвергать себя опасности. Не можем поступать так, чтобы наши сестры во Христе оказались под угрозой. Превыше всего мы должны блюсти нашу святость.
– Я понимаю.
– Надеюсь. Если те опасения, которые привели тебя сюда, подтвердятся, ты должна оставаться в этой комнате и не выходить за отведенную тебе часть монастыря. Другие не должны видеть тебя в таком состоянии. Когда ребенок родится, ты должна будешь отдать его, если решишь не покидать стен монастыря. Ни при каких обстоятельствах остаться с тобой здесь он не сможет. Если ты решишь уйти, ты должна будешь сделать это как можно скорее и забрать с собой ребенка. Мы не можем слишком долго нарушать наши правила. Среди нас есть такие, для которых вид и плач дитяти станет слишком суровым напоминанием о том, от чего они отказались. Искушения должны быть удалены ради нашего спасения.
Она не стала дожидаться моего ответа. Открыв дверь, оставила меня взвешивать возможности, которые мне предоставила. Но я пока была не способна их обдумать.
Вернулась Пантализея.
– Мы остаемся?
Скрытое беспокойство в ее голосе сказало мне: она все еще не уверена, что я принимаю правильное решение. Она пока не осознала точной причины моего бегства из палаццо и от моей семьи, хотя ей и было известно, что Джованни уехал в Пезаро и со мной после его бегства произошло нечто ужасное, неописуемое.
– Да. Мы остаемся. Или я остаюсь. Ты можешь уйти.
– Уйти? Почему я должна уходить? Разве служанкам не позволяется оставаться здесь при своих госпожах?
– Разрешается, если соблюдать правила. Мы обе должны соблюдать их.
Я вздохнула, расстегнула плащ, стянула его с плеч, бросила на один из двух стульев с жесткой спинкой. Посмотрела на неудобное плетеное сиденье. Через несколько месяцев мне понадобятся мягкие подушки, если предполагается, что я буду проводить свои дни здесь за шитьем и в ожидании…
Я тряхнула головой, прогоняя эти мысли. Времени подумать у меня будет достаточно. И потому я сказала:
– Но если ты останешься, то должна знать причину. Иначе это будет несправедливо и небезопасно. Когда Чезаре и мой отец узнают, где я, это их не порадует. Они будут задавать вопросы – трудные вопросы. Если они не смогут спрашивать меня, то наверняка примутся за тебя.
– Но я думала, моя госпожа пришла сюда, потому что… – От внезапно пришедшего понимания ее голос изменился. – Так вы здесь не потому, что ищете защиты от синьора?
– Нет.
Я дала ей знак подойти поближе, взяла ее руки в свои. У меня не было сестры. Никогда не было женщины, которой я доверяла бы настолько, чтобы поделиться с ней самыми сокровенными тайнами сердца. Джулия была идолом, а потом превратилась в соперницу. Санча очаровательна, но с ней я познакомилась совсем недавно. Может быть, знай мы друг дружку дольше, Санча и помогла бы мне пройти это испытание: смелости и силы ей хватило бы. Но это рассорило бы ее с моей семьей, а я такого не желала ни ей, ни кому-либо другому. Пантализея же была при мне с моих одиннадцати лет. Показала себя самой преданной моей служанкой, на нее я могла положиться. Я всегда знала, что, если мне нужно доверить ей какую-нибудь тайну, она сохранит ее, чего бы это ни стоило. По крайней мере, мне сейчас отчаянно нужно было верить в это. Ведь эта тайна могла привести к гибели нас обеих. Я верила угрозам Хуана. После того, что он сделал, от него можно было ожидать всего.
Я посадила ее на соседний стул и тихо, без слез поведала ей все. К концу моего рассказа ее лицо побелело. А я добавила:
– Как я тебе уже сказала, оставаться тебе или нет, ты должна решить сама. Я не могу просить у тебя слишком многого, зная, как это может быть опасно.
Я поймала себя на том, что снова пытаюсь смягчить суровую правду, хотя на сей раз не ради себя, а ради Пантализеи.
– Может быть, я и не беременна. Но если беременна, все в моей жизни изменится. Ты должна сделать выбор сейчас. Если ты останешься, если разделишь это со мной, то ты подвергаешь себя риску – определенно со стороны Хуана и, возможно, не только.
– Кого-то еще?
– Джованни. Он уехал по приказу Хуана, но наш брак не расторгнут. Он может попытаться воспрепятствовать папочке – не допустить, чтобы тот подал петицию в курию, заявить, что на самом деле наш брак настоящий. Я должна сделать все необходимое, чтобы защитить ребенка. Не позволю Джованни назвать его своим.
– Но вы говорите так, будто хотите этого ребенка. Должны быть и другие способы. Наверняка в Риме мы сможем найти кого-нибудь, кому можно заплатить, – повивальную бабку, которая знает, как избавиться от этого.
– А как, по-твоему, мы сможем найти повивальную бабку, чтобы об этом не стало известно Хуану? Или чтобы слухи обо мне не поползли по городу? Я дочь его святейшества. У меня нет возможностей купить всеобщее молчание. Нет, – сказала я, именно в этот миг приняв решение. – Я не уничтожу ребенка ради собственного спасения и не останусь прикованной к Джованни.
То было мое первое самостоятельное решение, первый раз, когда я настояла на своем, и никто не мог сбить меня с толку или переубедить. После всего перенесенного я чувствовала себя так, будто сбрасываю кожу своего прежнего «я» и становлюсь кем-то другим.
– Я тоже из рода Борджиа, – сказала я. – И пришло время доказать это.
– Что мы будем делать? – прошептала Пантализея.
Улыбка на моих губах была так же жестока, как и цена, которую, как я понимала, мне придется заплатить.
– Что бы стала делать любая девушка в таких обстоятельствах? Когда придет время, я обращусь к своей матери.
* * *
Несколько недель спустя появилась Ваноцца, облаченная в старомодное черное платье, хотя в монастырском саду, где мы встретились за столом с засахаренными фруктами и графином легкого вина, ее одежда казалась вполне уместной. Она хорошо подходила к окружению, паутинчатым аркам монастыря и скворцам, летающим в небесах над нами.
Поначалу мне нечего было сказать.
– Мне казалось, ты больше никогда не захочешь меня видеть… – начала было она, но потом замолчала, вглядываясь в меня. – Dio mio! Да ты беременна!
Как она так легко поняла, не имело значения, – у нее всегда был острый глаз. А может, ее карты с картинками ей подсказали. И в этом тоже я больше не сомневалась. Она знала обо мне такие вещи, какие никак не могла узнать. Когда речь заходила о ее детях, у нее было колдовское чутье.
– Возможно. – Я взяла графин.
– Никаких «возможно»! – рявкнула она. – Ты беременна. По тебе видно. Тебя тошнило?
– Тошнило? – Я налила себе вина, начала раскладывать по тарелкам закуски, ни голосом, ни видом не выдавая волнения. – Это как?
– Не валяй со мной дурака! – Она вытянула руку, останавливая меня. Я замерла с тарелкой в руке между нами. – Я спрашиваю, тошнило ли, то есть не было ли рвоты или рвотных позывов, как при недомогании. Женщины часто чувствуют себя неважно в начале беременности. Со мной такого не было, но это случается. Месячные прекращаются, и бывает тошнота. Даже от вкуса или запаха определенной еды бросаешься в уборную. Ничего такого с тобой не случалось?
– Нет, не случалось. – Я отодвинула тарелку в сторону. – Но, как ты говоришь, тебе никогда не было плохо, а я твоя дочь. – Я встретилась с ней взглядом. – Хочешь знать, как это случилось?
Я знала, что приглашать ее опасно. Несколько дней до ее прибытия я до последней детали планировала нашу встречу: как я буду действовать, что буду говорить и – еще важнее – что говорить не буду. На этот раз я должна быть умной, умнее ее. Я понимала: это будет непросто теперь, когда она сидела против меня, вооруженная способностью читать мои тайные мысли.
