Я вырвалась из ее хватки:
– Делай, что я говорю, и Чезаре никогда не узнает. Клянусь!
– А если не сделаю? – Она дышала натужно, с хрипом. – Если я откажусь?
– Тогда все последствия будут на твоей совести. Я хочу одного – никогда больше не видеть Хуана. Как ты это устроишь, оставляю на твое усмотрение. Но если не ты – я позабочусь об этом сама.
Она отступила на шаг, прижав кулаки к бокам:
– Даже если я соглашусь убедить его и твой отец согласится, можешь не сомневаться: придет время, и расплата тебя найдет. Хуан – будущее династии, слава его семьи. Родриго не оставит его из-за ошибки.
От ее жестоких слов у меня скрутило живот.
– Пусть будет что будет. Не могу себе представить, какую славу можно обрести, будучи обвиненным в инцесте. А моя ошибка может привести к рождению сына. Если так, то я отдам его папочке, пусть воспитывает нового принца Борджиа, который возвысит нашу семью. При условии, что он никогда не узнает, кто отец ребенка.
– Ты хочешь подвесить этот меч у нас над головой? – Она фыркнула. – Такие игры – у них не бывает конца. Ты не будешь знать ни минуты покоя. Но ты еще можешь спастись от этого. Шанс еще есть. Нужно кое-что сделать.
– Ты предлагаешь мне избавиться от ребенка и сделать вид, что ничего не было? Это ты называешь «спастись»? – Я отрицательно покачала головой. – Никогда! Ни за что не совершу грех убийства плоти от плоти моей.
– Тогда ты будешь навечно проклята! Я тебя предупредила. Я тебе сказала, что вы станете друг для друга роком.
– Хватит! – Ярость в моем голосе была подобна удару хлыстом по воздуху между нами, и это заставило ее замолчать. – Больше ни слова! Я хочу, чтобы Хуан и Джованни исчезли из моей жизни. Если мне не суждено быть счастливой, если я больше не буду знать ни минуты покоя, то, по крайней мере, мне не придется выносить этих двоих. Что же касается моего ребенка, то, если он выживет, на нем не должно быть никакого следа моего греха. – Я подняла руку, пресекая ее возражения. – Нам больше нечего сказать друг другу. Я готова обо всем рассказать Чезаре, а потому предлагаю тебе сделать то, о чем я прошу.
Ваноцца развернулась, схватила свою шаль и ворохом черных юбок покатилась прочь. Ее тяжелые шаги вскоре стихли, и наступила зловещая тишина.
Я посмотрела на свои руки: они дрожали. Оставив стол в беспорядке, я вернулась в свои комнаты, где возле узкого окна сидела Пантализея. Склонив темноволосую голову над вышивкой, она выглядела так безмятежно, так глубоко погрузилась в свое занятие, будто мы по-прежнему живем в палаццо Санта-Мария ин Портико и она латает мой рукав. Захотелось обнять ее – присутствие Пантализеи утешило меня, как никогда прежде. Она уже нарушила правила, побывав в моем палаццо и привезя кое-что из предметов роскоши: стеганые подушки для стульев и узкую кровать, покрывало, одеяла и хлопковые простыни, ковры и скатерти на столы, канделябр и жаровни. Когда настоятельница стала возражать, Пантализея отрезала:
– Она носит внука его святейшества. В отличие от Пресвятой Богородицы, ей нет нужды рожать ребенка в яслях.
Настоятельница только поджала губы.
Теперь Пантализея прошивала новую бархатную драпировку для арки в мою спальню. Старую она сорвала, увидев, что в ней поселились вши. Запах щелока, которым мыли монастырь, теперь вечно щекотал наши ноздри.
– Ну? – спросила она, когда я вошла. – Согласилась старая карга?
– Она ненавидит меня еще сильнее, чем прежде, но убедит папочку отправить Хуана назад в Испанию. У нее нет выбора. Она предпочтет отъезд Хуана позору семьи.
Во взгляде Пантализеи отразилось сомнение.
– А если ей не удастся? Семья может быть опозорена! Ваш брак еще действителен, а вы находитесь здесь и, вполне вероятно, беременны. Как вы собираетесь объясниться, когда вас призовут в курию для подтверждения девственности?
– Не знаю. Я не могу предвидеть будущее. Я не хотела ничего этого! – Голос у меня сорвался.
Неожиданно моя боль прорвалась потоком слез, который испугал меня не меньше, чем Пантализею. До этого момента я не плакала, не пролила ни слезинки, даже когда оставалась одна. Боль от жестокости Хуана словно окаменела во мне и лежала зловонной жемчужиной. Но, слыша собственную боль, я могла только рухнуть в объятия Пантализея и рыдать, как безутешная душа.
Я солгала матери. Я и в самом деле хотела сделать вид, будто ничего такого не случилось. Хотела верить, что если я откажусь принимать это, то смогу вернуться из моей добровольной ссылки и начать жизнь с чистого листа.
Но я вместо этого слышала голос, звучавший в моей голове: «Вы станете друг для друга роком».
Я прежде думала, что она имеет в виду меня и Чезаре.
Теперь я боялась, что ее проклятие распространяется на всю семью.
– Мадонна, просыпайтесь. Моя госпожа, вы должны проснуться!
Я застонала и глубже зарылась головой в подушки. Всего через две-три недели после визита матери у меня появилась тошнота, и я неслась к фарфоровому ведру в моей комнате, где мой желудок выворачивало, а голова пульсировала. После чего сил у меня оставалось только на то, чтобы добраться до кровати. Пантализея клала компрессы мне на лоб и заставляла пить настой ромашки.
– Теперь уже не остается никаких сомнений, – сухо провозгласила она. – Вы точно беременны.
Подтверждение опасений заставило меня забиться в угол от страха. Как только не осталось сомнений в том, что я ношу дитя Хуана, мной овладело темное безразличие. Я спряталась под одеялами и почти не шевелилась, даже когда настоятельница позвала сестру Паулину, травницу. Та прописала мне различные лечебные средства наряду с умеренными прогулками, хотя мне не хватало сил выполнять ее рекомендации, а уж тем более прогуливаться.
– Девять месяцев, – простонала я. – Как я это вынесу?
– Вынесете, потому что должны вынести, – сказала Пантализея. – Выбора нет. И потом, мы не можем рисковать – пытаться избавить вас от ребенка, в особенности теперь, когда у вас появился животик. Лекарство от того, что вас отягощает, может также и убить вас.
Я тогда осыпала ее проклятиями, потому что она говорила горькую правду. Проклинала ее, свою мать и Джованни… но больше всего – Хуана. Я желала им всем смерти. Желала ему мучиться в аду, пока меня не согнуло пополам и снова не начало рвать.
Теперь, всего несколько часов спустя после вечерни, когда сон понемногу начал овладевать мной, появилась Пантализея. Она трясла меня за плечо и требовала чего-то немыслимого.
– Говорю вам: вы должны подняться. – (Ее волнение усиливало мои страдания.) – Тут приехал кое-кто. Вы должны его увидеть.
Я открыла глаза. Чезаре. Он презрел правила моей ссылки и приехал ко мне. Меня не волновало, что сейчас он узнает, почему я скрылась за этими стенами, что может иметь катастрофические последствия. Я не думала ни о чем, кроме того, что он наконец здесь и может утешить меня, как это случалось уже много раз.
Чезаре знает, что делать. Всегда знал.
Но пока я поднималась, прогоняя остатки сна, Пантализея сказала:
– Это Перотто. Он постучал в ворота. Настоятельница сначала отказалась его впускать, но он требует, говорит, что у него для вас сообщение, которое вы непременно должны выслушать. Она разрешила ему войти во двор. Он сказал, что будет говорить только с вами.
Перотто был любимым слугой папочки. Я сбросила с себя простыни, поморщилась, прикоснувшись пятками к голому полу.
– Быстро, – сказала я Пантализее. – Дай мои туфли и плащ.
Тихий монастырь был погружен в темноту. На стенах потрескивали факелы в скобах. Наши тени скользили перед нами, а мы спешили во дворик – небольшое, выложенное плиткой пространство сразу за воротами, с фонтанами и кормушкой для лошадей, куда купцы доставляли продукты. Этакий кусочек внешнего мира, который никогда не доходил до сердца Сан-Систо.
Настоятельница ждала вместе с сестрой Леокадией, привратницей: та стояла, скрестив на груди полные руки.
– К сожалению, это совершенно против наших правил, – заявила настоятельница. – И если бы вы были из числа прочих гостей, то я бы вам не позволила принимать визитеров в такое время, а в особенности мужчин.
Мне следовало бы должным образом покаяться, но мой взгляд уже устремился мимо нее на закутанную в плащ фигуру. При звуке моих шагов гость прекратил выхаживать по дворику, остановился у поросшей мхом кормушки и развернулся. Сердце мое учащенно забилось. Какие новости он привез?
– Да, – я подавила желание оттолкнуть настоятельницу, – я выслушаю его и тут же отошлю.
– Прошу вас, – сказала сестра Леокадия. – Потому что со времени приезда сюда моей госпожи мы лишились покоя, а теперь с этими непристойными слухами о…
– Помолчите, сестра! – Настоятельница не сводила с меня глаз. – Он не может здесь оставаться долго. Что бы ни происходило, мы должны заботиться о нашей репутации.
