Я кивнула. Дрожь охватила меня, когда она подала знак сестре Леокадии. Они удалились в монастырь, оставив во дворике меня с Пантализеей и Перотто.
Он не шелохнулся. Оцепенение и меня заставило замереть на том месте, где я стояла. Потом он неожиданно подошел ко мне, наклонился, словно собираясь упасть на колено:
– Моя госпожа Лукреция, вы должны меня простить, но я не мог не приехать.
Я положила руку на его плечо, хотя и знала: если бы сестра Леокадия увидела, что я прикасаюсь к мужчине в этих священных стенах, меня ждало бы неминуемое изгнание.
– Что случилось, скажите.
Голос у меня звучал тихо-тихо, словно вот-вот грозил отказать.
Перотто посмотрел на меня своими мягкими карими глазами, в которых блестели слезы. Горло у меня сжалось.
– Dio mio, что произошло? Что-то с моим отцом? С ним что-то случилось?
– Случилось с его милостью герцогом Гандия. Он… он мертв, моя госпожа.
Я моргнула в недоумении:
– Гандия?
Осознание обрушилось на меня, словно удар молота в грудь. За спиной Пантализея испустила сдавленный крик. Я оглянулась через плечо туда: она стояла под аркой монастыря, прижав руку ко рту. Слова не требовались – все было написано на ее лице. Несколько дней назад я прокляла Хуана.
Снова повернувшись к Перотто, я увидела, что по его щекам текут слезы. Я должна была бы чувствовать такую же скорбь. Непосильное горе утраты. Ведь Хуан оставался моим братом, мы были плоть от одной плоти, как бы жестоко он со мной ни обошелся. Но я не чувствовала ничего. Пока не вспомнила об отце.
– А где папочка? – с тревогой спросила я, понимая, что его скорбь по Хуану будет безгранична.
– В своих апартаментах в Ватикане. Поэтому-то я и здесь. – Голос Перотто дрожал. – Когда в смерти герцога не осталось сомнений, его святейшество заперся у себя. Он никого не желает впускать. И его плач, моя госпожа, разносился по всему дворцу.
– А теперь? – со страхом спросила я.
– Вот уже несколько часов из его покоев не доносится ни звука. Мы стучали в дверь, но он отказывается открывать. Его милость герцог Гандия лежит сейчас в пышном убранстве в замке. Его похоронят завтра в часовне Санта-Мария дель Пополо. Если разрешит его святейшество. Тело вашего брата извлекли из Тибра – искали всю ночь. Говорят, после пребывания в воде тело нельзя долго держать без погребения…
– Пожалуйста, довольно. – Я накинула на голову капюшон. – Мне нужно немедленно ехать к папочке.
Тело вашего брата извлекли из Тибра…
Скорбные слова Перотто не выходили у меня из головы, пока мы ехали сквозь желтушный туман, нездоровую пелену, накрывшую улицы и приглушающую лай бездомных собак, крики пьяниц, плач нищих, рысканье в отбросах тощих детишек и крыс. Впереди звучал гром сухой грозы. Услышав, как Перотто с тихим скрежетом достал кинжал из ножен, я пожалела, что не дождалась утра в монастыре. Пантализея по моему настоянию осталась в комнатах – на случай, если придется объяснять кому-то, что я у себя в спальне. Хотя настоятельница, когда я открыла ей причину моего отъезда, не высказала никаких возражений.
Апостольский дворец нависал над туманом, словно скелет давно убитого дракона. Множество вопросов, на которые не было ответов, роились в моей голове. Мой брат Хуан, оберегаемый, не знавший запретов ребенок, любимый сын, человек, хорошо знающий Рим, найден мертвым в Тибре. В реку скидывали только тех, кто умирал от чумы или насилия. В этих мутных глубинах заканчивали жизнь только животные, нищие, преступники или те, кому не повезло.
Что же с ним случилось?
Я чуть не остановила Перотто, когда мы въезжали в ворота для прислуги, – хотела спросить, как умер Хуан, но слова застряли у меня в горле. Знание было невыносимо. Оно отнимет мою решимость, растопит панцирь льда вокруг меня, и останется один безысходный ужас, боль. Они переполнят меня, и я сообщу этому преданному молодому человеку, что Хуан сделал со мной, почему я убежала в монастырь и отчего сейчас меня обуял страх, ведь я каким-то образом могла стать причиной его смерти.
В Ватикане перешептывались священники. Неожиданная смерть папского сына была событием, и даже самые бесчувственные из них пришли проведать его святейшество. Перотто сумел провести меня через лабиринт коридоров с расписанными стенами, используя скрытые проходы и потайные двери, не дав, таким образом, повода для бури сплетен, которую могло бы вызвать мое появление.
Перед папскими апартаментами стояли охранники. У двери в личные покои собрались кардиналы, включая и Сфорца.
Я не видела его с того времени, как рассталась с Джованни, но подозревала, что он продолжает давать Джованни советы. Кардинал посмотрел на меня, и я с трудом скрыла беспокойство.
– Господин Перотто, – сказал он, – приводить куртизанок в такое время – дурной тон.
– Дурной тон или нет, – раздался из-за его спины хриплый голос кардинала Косты, – возможно, именно это и рекомендовал врач. В конечном счете, если даже запах женщины не сможет поднять его святейшество, то нам, вероятно, нужно рассмотреть вопрос о новом сборе конклава. Нет?
Остальные захохотали. Видя улыбку, искривившую губы Сфорца, я подняла руку и сбросила капюшон. Наступило удивленное молчание. Но я не сводила глаз с лица кардинала Сфорца, думая о том, что его взгляд на мгновение задержался на моем животе, хотя увидеть что-либо было невозможно. Мое одеяние скрывало полноту – оно по последней моде сужалось в талии и свободно ниспадало до полу. И все же он, вероятно, уже слышал о моем неожиданном бегстве в монастырь. И конечно, ему было известно, что Джованни оставил меня. Возможно, мой муж даже выложил родственнику те грязные обвинения, о которых говорил мне папочка, потому что кардинал, судя по его словам, почувствовал, ради чего я скрылась на столь долгое время и что прячу.
– Вот так сюрприз, донна Лукреция! Мы думали, вы болеете.
– Моя болезнь – ничто в сравнении с этой трагедией, ваше высокопреосвященство. Мой брат герцог Гандия найден мертвым. Моя семья и я скорбим.
– Вы правы. – Он поклонился. – Уверяю вас, скорбит весь Рим.
В его голосе отчетливо слышалась издевка. Было очевидно, что он и другие собрались у покоев папочки в надежде, что потеря любимого сына сломит моего отца, а может, и убьет.
Я подала знак Перотто:
– Скажите его святейшеству, что я здесь.
– Боюсь, вы приехали напрасно, моя госпожа, – раздался голос кардинала Сфорца. – Мы здесь уже пять часов, а его святейшество не выказывает ни малейшего желания выйти, хотя у него важные дела, не последнее из которых и похороны его сына.
– Меня он примет.
Перотто прошел между стражниками с их алебардами и постучал в золоченую дверь:
– Ваше святейшество, прошу меня простить, но приехала ее милость мадонна Лукреция. Просит вас принять ее.
Я затаила дыхание, не глядя на кардинала, хотя и чувствовала, что он не сводит с меня глаз.
Казалось, я простояла там в ожидании целую вечность. Начала думать о худшем, страх душил меня, я почти не могла вдохнуть полной грудью. Отец заболел от скорби. Он не впустит никого, и нам придется взламывать дверь, а тогда будет уже поздно…
Металлический скрежет отодвигаемых щеколд заставил кардиналов отпрянуть от двери. Кардинал Сфорца сделал движение, словно хотел задержать меня. Я замерла, бросая ему вызов: пусть-ка попробует прикоснуться ко мне своей паучьей рукой.
– При всем уважении, моя госпожа, но, пожалуй, я должен войти первым.
– Почему? Вы никогда не любили его святейшество.
Взгляд его похолодел.
– Моей госпоже нужно бы поостеречься, – пробормотал он так тихо, что только я могла его услышать. – Ваш брак с моим родственником Джованни еще не аннулирован.
– И если бы сейчас было подходящее время, я бы напомнила моему отцу о том, как вы настаивали на моем браке с вашим родственником, хотя прекрасно знали, что он никуда не годен как супруг.
Кардинал закрыл рот. Я проскользнула мимо него, стражников и Перотто и через приоткрытую дверь вошла в покои папочки.
Я замерла. Дверь тут же закрылась за мной, смолк шорох шагов у меня за спиной, стихли негодующие возгласы «Мы должны поговорить с его святейшеством!». Перотто не дал никому войти.
Комната поплыла передо мной, потом остановилась. Фрески в тени, мавританские лампы, висящие на карнизах, дорогие турецкие ковры, тяжелая мебель из ореха и дуба, кровать отца, в алом и белом, словно барк, опутанный собственными парусами. Я направилась к креслу со скамеечкой, стоящей перед очагом. Под ногами что-то захрустело, но я не обратила на это внимания. В глубокой топке не горел огонь – там стояла керамическая вазочка с папоротником. В единственном канделябре сияли свечи.
Я огляделась:
– Папочка? Папочка, ты где? – Мой голос утонул в темных нишах. – Папочка, пожалуйста! Ответь мне.
– Я здесь.
Я повернулась. В груде своего белого одеяния, он сидел на полу под большим окном, выходящим на пьяццу. Занавеси были задернуты черным полотнищем. Я двинулась к нему, радуясь, что вижу его, живого, говорящего.
