– Но как раз в тот момент, когда все решили, что король возвращается назад, к папству, он говорит, что разрушит все часовни, построенные на пожертвования, и отберет их земли.
Это вообще не имеет никакого смысла.
– Разрушить часовни и отменить заупокойные мессы?
– Он говорит, что эти службы – не что иное, как пустое суеверие. Он говорит, что чистилища не существует, а значит, нет и необходимости в мессах.
– Он говорит, что чистилища не существует?
– Да, он заявил, что Церковь использовала эту идею, чтобы вытягивать деньги из невинных людей.
– Он прав!
– Но в то же время основные богослужения должны остаться неизменными, со всем этим бессмысленным бормотанием и поклонами по указу. И хлеб, и вино велено также считать плотью и кровью. И подвергать это сомнению – значит богохульствовать.
Я смотрю на нее почти с отчаянием.
– Что говорит твой муж, во что король верит на самом деле? В глубине сердца?
Она пожимает плечами.
– Этого не знает никто. Он наполовину католик, наполовину лютеранин, и церковь у нас папистская, с королем вместо папы – и лютеранская, с королем вместо Лютера. Получается, он сам сотворил новую религию, вот почему ему приходится постоянно ее нам объяснять. Поэтому и ересь – это то, что он сам нам назовет таковой. И мы все – паписты, лютеране и евангелисты – сейчас в большой опасности.
– Но во что же он верит? Анна, мы должны это знать. Во что верит король?
– Во все сразу.
* * *
Король возвращается домой очень уставшим и сразу посылает за мной. Его уже уложили в постель, поэтому я замешкалась на пороге, не понимая, зачем он меня звал и должна ли я была прийти в ночном платье, чтобы его ублажить.
Но Генрих делает мне жест, чтобы я вошла.
– Заходи, – говорит он. – Посиди со мной. Я хотел тебе все рассказать до того, как усну. Ты уже слышала, как все они были потрясены моей речью в Вестминстере? Они рыдали, когда я говорил им, что я их отец и что я их правитель. Они говорили, что никогда не слышали подобной речи.
– Как чудесно, – говорю я. – И как милостиво с вашей стороны приложить столько усилий, чтобы прийти к ним лично, да еще и в Сочельник.
Король взмахивает пухлой рукой.
– Я хотел, чтобы они знали, что у меня на уме, – говорит он. – Очень важно, чтобы они все ясно понимали. Я думаю за них, принимаю решение за них, поэтому они должны знать, что у меня на уме. Как же еще они смогут найти свое место в жизни? Как еще им попасть в рай?
Позади нас открывается дверь, и входят слуги с тарелками, приборами и блюдами с едой. Королю подают ужин. Один за другим входят слуги с подносами, устилают его грудь и шею салфетками, чтобы защитить постель от пятен от мяса и соусов. Мне подали приборы на столике в изножье огромной кровати, и я стараюсь есть медленно, чтобы мы закончили ужин вместе. Тарелка Генриха постоянно пополняется, и он выпивает по меньшей мере три бутылки вина. Ужин оказывается нескончаемым, и, когда он наконец жестом отсылает слуг, у него хватает сил только откинуться на подушки в поту и полном изнеможении.
Меня тошнит от одного вида такого количества еды.
– Позвать к вам доктора? – спрашиваю я. – У вас поднимается жар?
Он качает головой.
– Доктор Уэнди посмотрит меня позже. А ты знаешь, что доктор Баттс заболел? – И он хрипло смеется. – Что же это тогда за доктор? Я отправил ему сообщение: мол, что ты за доктор, что слишком болен, дабы осматривать своего пациента?
– Надо же… Он при дворе? За ним ухаживают?
– По-моему, он поехал домой, – безразлично бросает Генрих. – Он сам знает, что не должен нести заразу во дворец. Как только он ощутил первые симптомы, то послал ко мне со словами о том, что не приблизится ко мне до тех пор, пока не поправится. Он молил меня о прощении за то, что не может за мной присматривать. А он должен был быть здесь. Я знал, что буду крайне уставшим, после того как пойду к своему народу и поделюсь с ним своей мудростью. Да еще и погода эта холодная…
Я киваю слуге, чтобы они убрали все из комнаты и принесли королю еще одну бутылку вина и сладости.
– Это было воодушевляюще, – говорит он и удовлетворенно рыгает. – Они слушали меня в полном молчании. Те, кто считают себя проповедниками, должны были слышать меня в Вестминстере этим вечером! Те, кто взывают о пришествии нового пророка, должны были сегодня быть там! Я – отец своему народу, и отец лучший, нежели тот лжесвященник, кого они называют Святым Отцом в Риме!
– А вашу речь записали, чтобы те, кто ее не слышал, могли ее потом прочесть?
Генрих кивает. Его веки смыкаются, как у сонного ребенка после долгого дня.
– Надеюсь, что записали, – говорит он. – Я прослежу за тем, чтобы ты получила свой экземпляр. Ты захочешь изучить ее, я знаю.
– Да, захочу.
– Я положил конец всем спорам, – говорит он.
– Да… Мне оставить вас, чтобы вы могли поспать, муж мой?
– Останься, – говорит он. – Останься. Я не видел тебя почти весь день. А ты сидела возле кровати Латимера?
– Почти никогда этого не делала, – лгу я. – Он не был для меня таким мужем, как вы, милорд.
– Я так и думал, – говорит он. – Наверняка, когда он умирал, у тебя был момент, когда ты подумала, что освободишься от мужа, от них ото всех… Было так? Когда ты думала, что станешь вдовой, со своим собственным маленьким имением и маленьким состоянием? Может, даже выбрала себе симпатичного молодого мужчину? – Его маленькие глазки раскрылись, поблескивая хитрецой.
Я знаю, что женщина не имеет права выходить замуж за короля, если у нее в прошлом были романы. Сказки на ночь перекочевали в очень опасное русло.
– Я думала, что, став вдовой, начну жить для своей семьи – так же, как ваша бабушка, леди Маргарет Бофорт, – улыбаюсь я. – Но великая судьба призвала меня к себе.
– Да, величайшая судьба, которая может выпасть женщине, – соглашается он. – Как ты думаешь, почему у тебя не было детей, Екатерина?
Вопрос настолько неожиданный, что я вздрагиваю. Но он уже закрыл глаза, так что, возможно, этого не видел. Я тут же с чувством вины вспоминаю о травах, которые принимаю, и ужас Нэн от того, что если они не помогут, то у меня будет выкидыш или родится уродец. Никто не мог сказать ему об этих травах, потому что о них не знает никто, кроме меня и Нэн. Даже горничная, которая приносит мне кипяток, знает только, что иногда мне хочется чаю.
– Не знаю, – смиренно говорю я. – Наверное, иногда для зачатия требуется время.
Он открывает глаза и теперь выглядит совершенно проснувшимся, как будто его и не клонило в сон.
– У меня раньше на это времени не требовалось, – говорит он. – Как видишь, у меня есть трое детей от трех разных матерей. И были другие, конечно. Они все беременели сразу, в первые же месяцы. Я вполне способен к зачатию, как и положено королю.
– Действительно, – говорю я и чувствую, как растет мое волнение. Это очень похоже на ловушку, и я не понимаю, как мне из нее выбраться.
– Значит, все дело в тебе, – мило заканчивает он. – Что ты на это скажешь?
– Не знаю, – говорю я. – Лорд Латимер был не способен к зачатию, поэтому я и не ждала ребенка от него, а когда я была замужем в первый раз, мой муж был слишком молод, и мы практически не были вместе.
Да, и можно уже не упоминать о том, что вы, король, мой третий муж, уже старик, больной, как ожиревший пес, и редко бываете в состоянии «сделать дело». Скорее всего, вы уже бесплодны, и ваши жены, которых вы сейчас вспоминаете как редкостно плодовитых, были женами вашей молодости, а теперь они мертвы: одной отсекли голову по вашему указу, а две умерли из-за вашего пренебрежения ими. Раз за разом они не донашивали беременность, кроме третьей жены, которая умерла в родовой горячке сразу после первых родов.
– Ты думаешь, Господу неугоден наш брак? Раз он не дает тебе ребенка, должно быть, ты так и думаешь.
Бог, в которого верил король, посылал ему мертворожденных детей одного за другим, до тех пор пока король не понимал, что Богу этот брак был неугоден.
Я ощущаю волну протеста, поднимающуюся во мне. Какое богохульство прикрываться именем Бога там, где происходит что-то, чего мы не понимаем! Я не могу допустить участия Бога как свидетеля против меня в этом разговоре. Господь не будет свидетельствовать против очередной жены Генриха, и мне даже кажется, что Всевышний не стал бы говорить королю избавиться от Екатерины Парр. Я чувствую, как меня внезапно наполняет внутренняя сила.
– Кто сможет усомниться в Его благословениях? – смело начинаю я, сжимая пальцами подлокотники кресла, в котором сижу. – Вы так сильны, здоровы и способны зачать множество сыновей, и нам выпало столько счастливых месяцев брака… У нас было целых два с половиной года чистого успеха! Вы взяли Булонь и победили шотландцев, мы счастливо воссоединились с вашими детьми… Да кто усомнится в том, что Господь благословляет вас, такого короля, как вы? А раз так, то и брак ваш ему угоден! Это же брак, заключенный по вашему собственному выбору, когда вы оказали мне великую честь своим вниманием! Кто усомнится в том, что Господу было угодно то, что вы выбрали меня и убедили меня, сдерживаемую смирением, стать вашей женой? Нет никакого сомнения в том, что Господь любит и ведет вас по избранному пути. Нет никакого сомнения в том, что вы Ему угодны.
