– Быстрей, Кэтрин! Кажется, твоя машинка вот-вот устроит здесь пожар! Я хочу видеть, как ты бежишь в этом тугом свитере и на шпильках! Подними голову, покажи камере свои прекрасные глаза. Давай, быстрее! Дай своим поклонникам рассмотреть твои прыгающие сиськи, куколка.
Я выбралась из канавы на четвереньках. В тот миг мне хотелось только одного: добраться до этого ублюдка, сжать руками его шею и душить, душить…
А за спиной раздался глухой мягкий звук.
И огненный шар врезался в правый бок.
Некоторые жертвы страшных аварий говорят, что для них время словно замедлялось. Что они чувствовали себя отрешенно, словно наблюдая за происходящим со стороны. Но не я. Представьте, что верхняя часть вашего тела попала в раскаленную духовку. А ваши руки сунули в горящие угли для барбекю.
Представьте. Вот как все было.
– Ты потрясающая, Кэтрин! – завопил фотограф.
Я никогда не забуду трепет в его голосе.
Я не была потрясающей. Я горела заживо.
Перекатись. Падай на землю и катись. Я бросилась на землю лицом вниз, извиваясь, крича, перекатываясь. Жар отступил, пламя исчезло. И я застыла, глотая воздух. Я описалась, и меня вырвало желчью.
Четыре или пять секунд, как говорили потом свидетели. Я горела не больше четырех-пяти секунд.
И только тогда наступил шок. Я почувствовала странное спокойствие, приятную отстраненность. Придется неделю провести в спа-салоне, чтобы с меня смыли этот запах, подумала я.
Я слышала сирены и крики людей. Кто-то даже плакал. Кто-то простонал:
– Господи, господи, посмотрите на нее. Меня сейчас стошнит.
Это показалось мне обидным и грубым.
Мне удалось приподнять голову. Фотограф скорчился на расстоянии вытянутой руки от моего лица. Он глубоко дышал от возбуждения. Я видела его сквозь дым, слышала, как он глотает воздух, словно собирается вот-вот кончить. Это от него так отвратительно пахнет? Я чувствовала запах горелых волос и… горелого… мяса. Широкий черный глаз объектива был направлен прямо мне в лицо. Я вгляделась в темное зеркало линзы, в глаз мира, и увидела чудовищное, изуродованное, тошнотворное отражение.
А потом поняла, что это я.
Папа и его сестры начали возить меня по конкурсам красоты, как только я смогла держать голову и гулить. Элита Юга, они свысока смотрели на конкурсы, которые считали примитивными и глупыми, но, учитывая мою привлекательность, не устояли перед возможностью показать меня людям.
– Мы просто отдаем дань южной традиции выставлять призовых животных, – говорила подругам одна из моих тетушек. – Вы еще увидите. Кэтрин получит больше голубых ленточек, чем лучшая хрюшка на штатной ярмарке.
К шести годам я была ветераном выставок, вся моя комната утопала в кубках и коронах. К восемнадцати я получила корону Мисс Джорджии. И выступала бы на конкурсе «Мисс Америка», если бы не получила роль в кино и не передала корону Мисс Джорджии начинающей.
Нельзя провести все детство на сцене, уворачиваясь от происков других амбициозных девочек и жаждущих славы родителей, и не научиться бороться, несмотря ни на что. Однажды мне испортили музыку и костюм, и я спела всю песню из «Энни» без аккомпанемента, надев простой черный пиджак и юбку, которую свернула из розового кашемирового шарфа тетушки. Я выиграла конкурс талантов, устроила шоу, несмотря на интриги. Мне тогда было четыре года.
Сильная красавица с Юга, стальная магнолия двадцать первого века – это обо мне. Обласканная, любимая, защищенная, ценимая, влетевшая в мир кино как стопроцентная гламурная дива и секс-символ. Все закончилось.
В машине «скорой помощи» я слышала, как медики говорят обо мне.
– Поверить не могу, что это Кэтрин Дин. Кэтрин Дин. Знаешь, сколько раз я дрочил, глядя на ее фотографии?
– Я тоже. Но после этого не смогу, приятель. Господи. Ты посмотри на нее. Точно не смогу.
Когда мир перед глазами померк, я надеялась, что умираю.
Томас
Ночью долины и горы вокруг Кроссроадс становились темно-зелеными, почти черными. В это время можно было ощутить зловещую силу зла, которое затаилось в темноте, внимательные взгляды высоких деревьев, смертоносную остроту горных утесов, скрытую угрозу обрывов под ними. В красоте ручьев с белым глиняным дном можно было утонуть, в лесу – угодить в лапы диких животных, только и ждущих, когда ты станешь их ужином.
Около полуночи я вытянулся на скамейке, слишком пьяный для нового круга в покер. Двор освещался только вывеской кафе неподалеку от Трейс. Парковка была пуста. Несколько окон в боковой столовой светились, там Дельта и ее банда вышивальщиц сидели с рукоделием, сплетничали и попивали сладкий чай со льдом и хорошим горным вином. Виноград произрастал здесь даже в самых диких местах. Я наблюдал, как искрится звездами часть Вселенной над Десятью Сестрами.
Ну давай же, сказал я злу. Я же знаю, что ты там.
Все эти дальние угрозы, неизвестность… Но здесь, в Кроссроадс, мир был безопасен и знаком, старый мир. Иллюзия, как и любое «безопасное» место, но все же. Я, как архитектор, ценил иллюзии. Горе крадет у нас красоту всего мира, а потом возвращает капля за каплей до тех пор, пока дом вашей жизни не становится на фундамент надежды, сменившей печаль. До сих пор в дом моей жизни вернулись лишь окно и пара дверей, висящие на осколках веры, в которые я вцепился ногтями и зубами.
Яркая короткая вспышка привлекла мой взгляд.
На западе мелькнула падающая звезда и сгорела, приближаясь к земле.
Томас
Хребет дикарки
Четыре года назад, только приехав в Ков, я влюбился в ферму Кэтрин Дин с первого взгляда. Я прибыл сюда дождливым летним утром, на рассвете, оседлав свой большой Харлей, который купил, уезжая с Манхэттена. Я просто ехал, подыскивая себе местечко, где могу провести некоторое время в одиночестве, среди незнакомцев, которые не будут мешать мне пить и горевать. Горы Северной Каролины, покачивая бедрами, соблазнили меня свернуть с дороги на Восточном Берегу, где я намеревался провести лето, накачиваясь водкой на пляжах Флориды. Я никогда не думал, что Блю-Ридж Маунтинс на юге могут соперничать с Адирондаком и затмить Нью-Йорк своим потрясающим видом.
В детстве отец брал нас с братом с собой, когда уезжал на работу в пансионатах Адирондака, где древние особняки возвращали нас в прошлое, напоминая о своих хозяевах – сверстниках и соратниках Вандербильда. Наш отец, искусный плотник, был тем еще сукиным сыном, совершенно не склонным к сантиментам. Он изводил Джона насмешками по поводу лишнего веса и называл меня девчонкой за то, что у меня обнаружился талант к живописи и архитектуре. Он все силы вложил в то, чтоб мы мечтали плюнуть ему на могилу.
Но он дорожил памятью нашей матери, которая умерла слишком рано. Мы с Джоном ее не помнили, но никогда не сомневались, что отец ради нее и нас готов броситься под поезд. Он был одержим своим делом. Для него исторические постройки в Адирондаке символизировали дух плотничества. Мы могли любить или ненавидеть его, но не уважать его преданность своему делу было невозможно. Он учил нас отвечать за свои слова, чувства и дела, создавать целые миры топором, пилой и голыми руками. Отец закончил всего восемь классов, так что не мог описать свое восхищение архитектурой «девчачьими» красивыми словами, которых не терпел, но мы видели его уважение и трепет перед старыми домами. Он восхищался каждой деталью.
В первый же день, когда меня занесло в Ков, я увидел Кафе на Перекрестке, дружественный форпост среди всей этой дикости, вспомнил отца и почувствовал, как отступает одиночество. Дым поднимался из труб кафе, машины уже забили парковку, но я не остановился на завтрак. Руби-Крик Трейл, старая грунтовая дорога, пересекавшаяся с Трейс возле кафе, увела меня в то утро в лес.
Я всего лишь искал уединенное местечко, где можно было бы бросить свой спальник. Я не знал тогда, что следую за призраками по пути настолько древнему, что самые ранние французские разведчики писали о нем в 1700-м. А до того чироки вырезали путевые метки на скалистых обрывах. Петроглифы еще виднелись – на камнях, которые были слишком велики, чтоб их украсть, – и они заворожили меня. Я съехал с Руби-Крик и оказался в глубокой сказочной лощине, поросшей папоротником.
Заблудился.
Оставив мотоцикл, я взобрался на утес, чтобы сориентироваться. А на вершине с удивлением обнаружил заброшенное поле. Молодые елочки сражались с высокой травой. На покосившихся ореховых столбах ограды блестела роса. Столбы выгорели до серого цвета. Пастбищный луг исчезал за изгибом леса, словно зеленая река, огибающая утес, и я просто не мог по нему не пройтись.
