Когда я наконец сумел выпрямиться, потирая затекшую поясницу, Пауло с торжеством показал мне на уложенную кольцами веревку. Он мог ничего не говорить – я и так понял, что означает этот жест. Мы почти добрались до воды, осталось немного, быть может, считаные футы. Другое дело, что от усталости я едва мог пошевелиться, но Пауло, похоже, считал, что я вполне способен довести наше дело до конца уже завтра. Похлопав меня по руке, он сказал, обнажая зубы в щербатой улыбке:
– Ты хорошо копать, Чарли. Сильный гринго быть.
Вечером, когда мы, по обыкновению, сидели под манговым деревом, Лина неожиданно спросила:
– Что с тобой, Чарли? У тебя такое лицо, словно ты чем-то расстроен.
– Извини. Я просто устал.
Она улыбнулась:
– По-моему, ты опять врешь.
Я кивнул:
– Допустим, но я и устал.
Лина больше ничего не сказала, но я время от времени ловил на себе ее испытующий взгляд. Сам я отлично знал, что́ меня беспокоит. Точнее, был уверен, что через несколько часов я выясню это со всей определенностью. Чтобы исключить возможность ошибки, я сменил батарейки в шахтерской лампе, а в карман положил маленький, но мощный фонарик с узким направленным лучом.
* * *
На следующий день, пока Пауло проверял веревку и распутывал мою «сбрую», готовя ее к очередному спуску, я спросил Лину:
– Ты будешь здесь? Никуда не уйдешь?
Она удивленно посмотрела на меня, потом неопределенно покачала головой.
– Мне надо осмотреть детей в одном из бараков. Возможно, придется дать им лекарство от глистов.
– Это срочно? Если нет, то я попросил бы тебя побыть здесь хотя бы еще полчаса.
На лице Лины проступила озабоченность. Шагнув ко мне, она коснулась ладонью моего лба:
– Что такое? Ты в порядке?
– Нет… то есть да. Более или менее. Не волнуйся, я только хотел проверить одну вещь… – Я махнул рукой. – Иди, если нужно. Я все расскажу, когда поднимусь на обед.
Мне так и не удалось рассеять ее сомнения, но Лина все-таки повернулась и пошла по тропе, ведущей к плантации, а я снова спустился вниз. После отдыха и ночного сна мои поиски заняли совсем немного времени. То, что я заметил вчера, лежало на прежнем месте, и это было именно то, что́ я думал. Наклонившись, я запустил в глину пальцы и через минуту уже держал на ладони отполированный камешек на тонкой золотой цепи. Точно такой же камень висел у Лины на шее. Я слегка потянул его на себя, чтобы освободить застрявшую в глине цепочку, но она не поддавалась, и я с осторожностью вонзил в глину лопату. Почти сразу лезвие на что-то наткнулось, и я, слегка разрыхлив грунт, стал действовать пальцами. Вскоре мне удалось нащупать в земле нечто твердое, а еще через пару минут я понял, что держу в руке человеческую кость. Посветив себе под ноги фонариком, я с ужасом увидел, что буквально стою на костях. Чуть в стороне из земли выступал какой-то полукруглый предмет, который я сначала принял за крупный булыжник, но теперь я знал, что это совсем не камень.
Выпрямившись, я снова поднес к глазам камень на цепочке. Да, он был таким же, как у Лины. Что́ это может означать, я не знал; впрочем, ответ напрашивался сам собой. Похоже, я наткнулся на останки ее матери. Как она попала в колодец, да еще на такую глубину, я не знал, но у меня сложилось впечатление, что где-то здесь должны покоиться и кости Алехандро Сантьяго Мартинеса.
Присев на корточки у стены, я глубоко задумался. Меньше всего мне хотелось просто свалить кости в ведро и отправить наверх. Я должен был сам рассказать Лине о своей находке, рассказать и отдать ей камень. Значит, нужно подниматься.
Я сильно потянул веревку, и Пауло тотчас начал поднимать меня на поверхность. Машинально упираясь ногами в ступеньки на стене, я размышлял о том, что́ скажу Лине, однако чем выше я поднимался, тем меньше слов у меня оставалось, а в горле встал сухой, колючий комок, который мешал мне говорить и даже дышать.
Оказавшись наверху, я увидел, что Лина никуда не ушла. Народу на поляне, как и всегда, было довольно много, но все – даже дети – тревожно молчали, поскольку мое столь раннее возвращение было необычным. Как правило, я поднимался из колодца, только когда наставало время обеда или поздно вечером, но сегодня я пробыл в шахте от силы минут тридцать. Это, как было очевидно всем, должно означать что-то важное и значительное, но что именно?..
Увидев, что я молчу, толпа качнулась вперед, но Пауло, широко разведя руки, заставил людей остановиться. Рядом со мной осталась только Лина, и я открыл рот, чтобы заговорить, но… Что я мог ей сказать? Какими словами описать мою находку?.. Несколько невероятно долгих секунд я молчал и в конце концов просто протянул Лине камень на цепочке, а она машинально подставила ладонь. Еще несколько мгновений она просто рассматривала его, не совсем понимая, что́ видит. Потом ее рот слегка приоткрылся, и она негромко ахнула. По щекам Лины потекли слезы, и она, крепко стиснув камень в руке, прижала его к груди.
Через минуту она уже громко всхлипывала, а ее плечи сотрясались от рыданий. Люди вокруг, обычно приветствовавшие мое возвращение радостными возгласами и шутливыми вопросами, когда же наконец они смогут попробовать «воду, которую выкопать гринго», молча обступили нас со всех сторон и смотрели на нас озадаченно и сочувственно. Никто не проронил ни слова. Даже дети молчали и почти не шевелились. Единственными звуками, нарушавшими тишину, были далекая песня какой-то птицы да всхлипывания Лины. Внезапно они прервались; казалось, на протяжении нескольких минут она вообще не дышала, но потом из ее горла вырвался протяжный, исполненный горя крик, который она сдерживала на протяжении десяти лет, вырвался и пошел гулять над поляной, эхом отражаясь от лесистых горных склонов. Этого оказалось достаточно, чтобы и старики, и взрослые, и дети, стоявшие вокруг нас, тоже заплакали. Они еще не совсем понимали, в чем дело, но они любили Лину, и каждый готов был разделить или даже взять на себя ее боль.
Должно быть, Лина почувствовала это, потому что поднесла полированный камень к губам и поцеловала, а потом подняла на цепочке высоко над головой. По-видимому, это украшение было многим хорошо знакомо: женщины одна за другой снимали с шей платки и повязывали их на головы, мужчины, напротив, снимали шляпы, а Пауло подхватил на руки Изабеллу, которая крепко обхватила его руками за шею. Только мы с Сэлом стояли в некоторой растерянности, не зная, что делать, но Лина вдруг повернулась и, шагнув ко мне, прижалась к моей груди, а я неловко обнял ее за плечи.
Увы, мне нечем было ее утешить. Боль Лины была слишком сильна, а я был ей всего лишь другом. Страшный сель, смерть друзей и родственников, гибель родителей, потеря плантации, смерть мужа – все это с новой силой обрушилось на нее в тот момент, когда я опустил на ее ладонь камень на золотой цепочке. Наверное, ничто не могло утешить ее сейчас, и мне оставалось только подхватить Лину на руки, когда колени ее подогнулись. Не выпуская ее из объятий, я опустился на землю в тени мангового дерева, рядом с колодцем, на дне которого были погребены ее родители. Толпа вокруг стала еще больше, но Лина ничего не замечала, и слезы лились и лились из ее глаз.
Впрочем, это продолжалось недолго. Спустя несколько минут Лина вдруг вскочила и стала поспешно напяливать на себя мою «упряжь», знаками показывая Пауло, чтобы он опустил ее в колодец. Она была уже у сáмого бортика, когда я взял ее за плечо:
– Лина…
Никакой реакции.
– Лина!
Ничего.
– Лина?!!
Она обернулась.
– Пожалуйста… разреши мне…
Она крепко сжала зубы и покачала головой:
– Нет. Мой отец…
– Если он лежит там, внизу… вместе с твоей матерью, ты должна встретить их здесь, наверху. Не мы, а ты.
Это заставило ее задуматься. Постепенно мои слова дошли до ее затуманенного горем сознания, и она поняла, что я прав.
– Хорошо. – Лина кивнула и отступила в сторону. Я быстро снял с нее ремни, надел на себя и снова шагнул в пустоту.
Оказавшись внизу, я старался действовать очень осторожно, чтобы не повредить кости и не нарушить порядок, в котором они лежали. Осторожно, словно бывалый археолог, я освобождал кости из земли. Вскоре я обнаружил фалангу пальца, на которую было надето золотое обручальное кольцо. Оно было довольно большого размера, и я понял, что нашел отца Лины. Машинально вертя кольцо в руках, я вспомнил первый и единственный раз, когда я видел этого человека живым.
Казалось, это было целую жизнь назад, хотя с тех пор прошло чуть больше десяти лет. Тогда Маршалл Пикеринг в первый раз послал меня в Никарагуа, чтобы предложить «пятерым отцам» продать компанию. Я знал, что это предложение не вызовет у владельцев «Синко Падрес» особого восторга, и, не желая лезть на рожон, воспользовался услугами одного пронырливого адвоката, который уже некоторое время служил нашим посредником в различных щекотливых переговорах. Я помню, как сидел на веранде кафе напротив банка, где должна была состояться встреча с «отцами», и, укрывшись за стеклами темных очков, наблюдал за входом, так как хотел своими глазами увидеть реакцию основного акционера, фактически владельца компании. Я видел, как он вошел в банк, а через три минуты вышел. Именно тогда я рассмотрел его лучше всего. Он спускался по ступенькам – высокий, сильный человек в потрепанной соломенной шляпе, с загорелым, как у простого крестьянина, лицом – и почему-то сильно сутулился, словно нес на плечах всю тяжесть мира. Еще тогда я заметил, что у него большие загрубелые руки, явно привыкшие к тяжелой работе, а глаза окружены лучиками морщин, отчего казалось, будто он чему-то улыбается. Сейчас, правда, на его лице лежала печать глубокого страдания, но он все равно остановился на нижних ступеньках лестницы, чтобы поговорить с какой-то пожилой женщиной, и действительно улыбнулся, предварительно сняв шляпу и учтиво поклонившись. Следом за женщиной к нему подошел какой-то мужчина примерно его возраста, а за ним – супружеская пара. К тому моменту, когда Алехандро Сантьяго Мартинес добрался наконец до тротуара, он успел обстоятельно побеседовать или перекинуться словом как минимум с полудюжиной разных людей. Похоже, этот человек был из тех, с кем каждому хочется хотя бы поздороваться или обменяться рукопожатием. Помнится, я еще тогда подумал, что этот крестьянин или фермер, одетый в стоптанные башмаки, заплатанную рубашку и драные джинсы, пользуется куда бо́льшим уважением и авторитетом, чем мой босс, миллиардер Маршалл Пикеринг.
