Неожиданное подтверждение своим мыслям я получил, когда, поднявшись на поверхность, увидел, что Лина неотрывно глядит на крупный комок глины, который она только что промыла в ведре с водой. Глина частично размокла и стекла в ведро, несколько комков поменьше отвалились, и из спекшегося массива проступили две тесно переплетенные кисти рук, причем бо́льшая рука обхватила меньшую, словно успокаивая и защищая. На одной из фаланг маленькой руки тускло блестела тонкая полоска обручального кольца.
Это зрелище произвело на всех нас очень сильное впечатление. Кто-то отвернулся, кто-то поднес ладонь к губам, многие женщины плакали. Лина молчала, и я опустился рядом с ней на колени, хотя и не представлял, что́ я могу сказать или сделать. Наконец она повернулась ко мне и протянула вперед руки, в которых по-прежнему держала раскисший глиняный ком с выступающими из него желтоватыми костями. Слова были не нужны, и она только мучительно улыбнулась сквозь слезы, а я протянул ей большое кольцо, которое нашел раньше. И мне, и Лине, и всем, кто собрался вокруг нас, было ясно – Алехандро Мартинес и его жена погибли одновременно – в один и тот же день, в один и тот же час.
Вскоре полтора десятка человек – сами, без всякой команды или просьбы с нашей стороны – выстроились цепочкой между поляной и берегом ручья. Они передавали друг другу ведра с водой, а мы осторожно промывали кости, укладывая их в большое деревянное корыто. По мере того как глина размокала, обнажая останки, перед нами со всей ясностью вставала картина последних минут жизни родителей Лины. Оказавшись на пути селя, они решили спрятаться в колодце, надеясь найти там спасение. Будь сель не таким мощным, они, возможно, и спаслись бы, но поток грязи и камней высотой свыше тридцати футов захлестнул шахту колодца, сбросив укрывшихся в ней людей на самое дно. Удержаться наверху у них не хватило сил. Судя по всему, родители Лины не погибли сразу и еще некоторое время держали друг друга в объятиях, беспомощно глядя, как пространство вокруг заполняется жидкой глиной.
Ничего не зная о них, я не мог сказать о том, как они жили, зато я мог рассказать о том, как они умерли. Их пальцы сплелись, мужчина обхватил плечи женщины, словно стараясь закрыть собой от опасности, а ее голова доверчиво прижалась к его плечу. Должно быть, значительно позднее, когда плоть почти истлела, их кости немного сместились под давлением пластов не до конца затвердевшей глины, так что два тела стали занимать фактически один объем, словно слившись в одно. Двое стали едины – раньше мне приходилось слышать это выражение, но я всегда полагал, что это просто фигура речи, красивые слова. Теперь я воочию убедился, что такое бывает на самом деле.
Когда люди вокруг это увидели, многие женщины снова заплакали, мужчины, осеняя себя крестом, бормотали молитвы, а я снова подумал о том, что эти двое умерли страшной, мучительной смертью, но до последнего вздоха не разжали тесных объятий. Скорее всего, они захлебнулись, когда грязевой поток сбросил их на дно колодца. Впоследствии глина, заполнившая шахту, уплотнилась и высохла, образовав над их телами подобие цилиндрической пробки, намертво закупорившей шахту. То, что я наткнулся на тела, означало, что я почти пробился через эту пробку и до водоносных слоев осталось совсем немного. Похоже, мне нужно было поработать внизу еще день, от силы – два, чтобы вскрыть питавшие колодец ключи, но я просто не представлял, как я снова спущусь в эту мрачную могилу.
* * *
Весть о том, что гринго откопал тела Алехандро Сантьяго Мартинеса и его жены, распространилась быстро. Вскоре дорога, ведущая из долины к плантации, заполнилась людьми, которые спешили отдать последний долг человеку, которого они любили и уважали. Этот поток никак не иссякал – день уже склонялся к вечеру, а на поляне появлялись все новые и новые группы людей. Кто-то пришел пешком, кто-то приехал на велосипеде, на мотоцикле или на запряженной лошадью тележке. Пронесся слух, что из Леона выехало два автобуса, на гору они подняться, понятно, не могли, поэтому следовало ожидать, что все эти люди высадятся в Валья-Крусес и будут добираться до места на своих двоих. Было уже около полуночи, когда мы, поглядев вниз, увидели цепочку огней – люди поднимались по тропе с фонарями, факелами, зажженными свечами в руках.
Удивительная перемена произошла с Линой. Ее слезы высохли, а когда, держась за руки, мы смотрели на это невиданное огненное шествие, она даже улыбнулась. Я буквально чувствовал, как ею овладевает глубокая и искренняя радость. Казалось, она вовсе не испытывает усталости; напротив, объятия, поцелуи, сочувственные слова, которые говорили ей те, кто когда-то знал ее отца, придавали ей сил, и Лина снова и снова благодарила тех, кто пришел почтить его память.
Ночь мы все же провели в Валья-Крусес, однако наш сон был не слишком продолжительным. Рано утром я снова отвез Лину и Пауло к колодцу в машине Колина. За ночь количество собравшихся там людей выросло чуть ли не вчетверо, да и по дороге мы видели на обочинах бесчисленные импровизированные стоянки, где заночевали те, кто добирался издалека. И это было еще не все – из Валья-Крусес, из дальних долин и поселков двигались к плантации новые и новые толпы сборщиков кофе, уборщиков тростника, ремесленников и крестьян. При виде всех этих людей скорбь окончательно оставила Лину, горе утихло, и их сменили радость и ликование. Глядя на ее лицо, можно было подумать, что она вот-вот пустится в пляс. В конце концов она не выдержала и попросила меня передать руль Пауло, а сама выбралась из кабины и пошла дальше пешком, хотя до плантации оставалось еще почти три мили. Я последовал за ней. Часа через полтора мы наконец добрались до бараков и были ошеломлены открывшейся нашим глазам картиной. Под деревом, где мы когда-то принимали больных, на площадке перед бараками и на каждом свободном пятачке волновалось настоящее людское море. На мой взгляд, здесь было тысяч пять-семь, и люди продолжали прибывать – и не по одиночке, а группами человек по тридцать.
Увидев эту огромную толпу, я отыскал Пауло и, вывернув карманы, отдал ему все деньги, которые были у меня с собой. По местным меркам, несколько тысяч долларов были огромной суммой, и все же я сомневался, что ее хватит, чтобы накормить этих людей. Я не сказал ни слова, но Пауло понял меня совершенно правильно. Он одобрительно похлопал меня по плечу, а потом, к моему огромному удивлению, вернул мне деньги.
– Не надо, – сказал он, качая головой, потом показал рукой на море людских голов: – Никарагуа платить.
И он был прав. Над площадью уже поднимались дымы походных костров, а со стороны кухни доносился запах риса, бобов и пекущихся лепешек. Свиней, которых многие гости приводили с собой, привязав за шею веревкой, тут же закалывали, и целая бригада раскрасневшихся, потных мужчин зажаривала их целиком над раскаленными угольями. Готовые туши они разрезали на части и несли на больших подносах к столам, а в костры подкладывали свежие дрова, когда же они, в свою очередь, превращались в угли, на вертел насаживали свежую свиную тушу. Не меньше десятка женщин из ближайшего барака несколько часов кряду обжаривали и мололи кофейные зерна, чтобы каждый мог попробовать и запомнить знаменитый «манговый кофе» Алехандро Мартинеса. Еще одна большая группа женщин в фартуках и платках безостановочно чистила и шинковала свежие овощи, нарезáла крупными ломтями ковриги хлеба и укладывала их в высокие корзины.
В какой-то момент Лина вынырнула из толпы и, взяв меня за руку, двинулась между палатками, гамаками и кострами, чтобы своими глазами увидеть, как идут приготовления к поминальной трапезе. По пути она не переставая благодарила всех, кто знал ее отца и мать или считал, что его жизнь переменилась к лучшему благодаря семье Мартинесов. Любой другой человек на месте Лины давно свалился бы с ног, но она, казалось, не знала усталости, и я догадывался почему, хотя еще недавно, скажи мне кто-нибудь, в чем дело, я бы ни за что не поверил, что такое возможно. Да, боль от потери, которую пробудила в ней моя находка, сменилась благоговением, которое, в свою очередь, переросло в кристально чистую радость, почти в торжество. И так чувствовала себя не одна Лина. Десятки, сотни, тысячи детей, стариков и матерей с младенцами на руках снова и снова подходили к ней, чтобы обнять или пожать руку, поцеловать и сказать хотя бы несколько теплых слов о ее отце, которому они наконец-то могли отдать последние и вполне заслуженные почести. При этом траур оставался, как и положено, трауром, но благодарность к отцу Лины, которую испытывали все эти люди, была столь велика, что они не могли не радоваться возможности попрощаться с ним в последний раз.
Скажу откровенно, я и представить себе не мог, что столько людей может без всякого принуждения прийти на похороны простого фермера. Что-то похожее, возможно, происходило во время похорон президента Кеннеди, но тогда всей нацией владело глубокое и искреннее горе, к которому примешивалась горечь рухнувших надежд. Здесь же все было иначе: Алехандро Сантьяго Мартинес умер, но я почему-то чувствовал, что надежда, которую он подарил всем этим людям, по-прежнему живет в большинстве сердец.
