Высеченные на камне слова заставили меня улыбнуться. Подписи внизу, естественно, не было, но я знал, кто мог выбить здесь эти буквы. Промыв камень водой, я еще раз прочел слова, которые могли бы стать девизом, выгравированным на гербе Алехандро Сантьяго Мартинеса: «Agua de mi corazоn». «Вода моего сердца».
Поначалу я хотел извлечь камень из стены, чтобы отдать Лине, но он оказался частью гранитного монолита. Такая работа была не под силу и самому Микеланджело. Надписи было суждено навсегда остаться на дне колодца, и, поразмыслив, я решил, что так будет правильнее. Жалел я лишь о том, что не могу ее сфотографировать, обычно я не расставался с мобильным телефоном, но в колодце было так сыро и холодно, что я решил поберечь электронную игрушку и оставил ее в машине.
Что ж, подумал я, пусть это будет наш с Алехандро секрет.
Потом я снова вспомнил о том, что, пока я тут предаюсь сентиментальным размышлениям, кто-то из друзей Лины – и Алехандро Мартинеса, если на то пошло, – может не выдержать и начать пить грязную воду из ручья. Мне следовало поторопиться, и я снова установил лом, размахнулся кувалдой и ударил изо всех сил, вгоняя его в щель между камнями.
Ничего.
Я немного подождал, подумав о том, что воде, возможно, нужно время, чтобы подняться наверх.
По-прежнему ничего.
Я взял левее и ударил снова. Безрезультатно. Еще два удара также не дали результатов. На дне колодца царила мертвая тишина – ничто не журчало, не булькало и не капало. Я нанес пять или шесть ударов подряд. Потом еще двадцать, но камень поддавался неохотно, и я попробовал отыскать место получше. На протяжении следующих полутора часов я перепробовал несколько мест, которые казались мне наиболее перспективными, но добился только того, что моя левая рука покрылась синяками и ссадинами, когда молоток соскальзывал (хорошо, обошлось без перелома), а правая заныла от усилий. Но сильнее боли было разочарование. Я был уверен, что вода где-то рядом; больше того, за прошедший час ее уровень заметно поднялся, так что от холода у меня ломило уже не ступни, а ноги до колен, но найти место, откуда она поступала, мне никак не удавалось, хотя я опустился на четвереньки и заново обшарил все дно. Похоже, я ошибся, когда решил, что вода поднимается снизу: повсюду подо мной была лишь кое-где прикрытая глиной твердая скальная порода, справиться с которой мог разве что отбойный молоток или хороший заряд взрывчатки.
Выпрямившись во весь рост, я прислонился спиной к стене и, запрокинув голову, стал смотреть вверх. Устье колодца казалось отсюда просто световой точкой размером с булавочную головку. На дне было очень холодно, и я не сразу почувствовал, что мне за шиворот что-то течет.
Обернувшись, я увидел, что прямо под камнем, на котором Алехандро высек свою надпись, есть небольшое углубление, которое – и это совпадение поразило меня – находилось как раз на уровне сердца. Ощупав его изнутри, я сразу понял, что камень в углублении немного не такой, как камни вокруг. Он был пористым, более мягким, чем окружавший его гранит со следами подтески твердым резцом. Постепенно до меня дошло, что на самом деле это просто глубокая щель в скале, в которую забились глина и мелкий гравий.
И сквозь эту глину сочилась чистая, как слеза, вода!
Недолго думая, я ударил в щель острым концом лома как копьем. Бить было неудобно, но лом сразу ушел довольно глубоко, и я увидел, как по нему тонкой струйкой побежала вода. Еще один удар, и вода брызнула мне в лицо. Оставив лом, я выхватил из-за пояса молоток, которым работал раньше, и начал острым концом расчищать щель, собираясь убрать закупорившую ее глину.
Как выяснилось мгновение спустя, это была не самая удачная идея. Трещину в скале закрывала не глина, а довольно крупный камень, размером с шар для боулинга, который засел в ней, точно пробка в бутылочном горлышке. Глина и мелкий щебень только удерживали этот камень в дыре, как раствор удерживает кирпич в стене. Орудуя ломом, я пробил глину, расшатал камень, и теперь одного-двух движений молотка оказалось достаточно, чтобы он вылетел из своего гнезда, едва не попав мне в лицо. В следующее мгновение из стены ударила мощная струя воды, которая с силой толкнула меня в грудь, отшвырнув к противоположной стене. Не устояв на ногах, я упал назад и так крепко ударился затылком, что у меня потемнело в глазах. Лишь чудом я не выпустил из рук молотка. Когда же я наконец, несколько пришел в себя, то обнаружил, что сижу в ледяной воде, которая уже подбирается к моему горлу.
Вскочив на ноги, я нащупал спусковую веревку и сильно потянул. Еще полторы или две секунды, показавшиеся мне вечностью, ничего не происходило, потом веревка резко натянулась, и я почувствовал, что начал подниматься. Не успел я, однако, перевести дух, как последовал резкий рывок, и подъем остановился.
Уцепившись за веревку, я посмотрел вниз. Я висел над водой, едва не задевая ее ногами. Пауло продолжал тянуть меня наверх, но какая-то сила удерживала меня в колодце. Не прошло и нескольких минут, как вода поднялась мне до пояса, потом – до подмышек и наконец стала заливаться в ноздри и в рот. Буквально за мгновение до этого я понял, что ремень, которым были привязаны к моей «упряжи» инструменты, туго натянут. Что-то – должно быть, лом – повернулось поперек шахты и застряло, а освободиться я не мог. Для этого мне нужно было бы снова опуститься на дно, но сигнал, который я подал Пауло, означал срочный подъем, поэтому он продолжал тянуть изо всех сил, натягивая веревку и лишая меня возможности повторно просигналить ему коротким рывком, означавшим спуск.
Пока я корчился в своей «упряжи», пытаясь что-то предпринять, вода поднялась еще выше, и у меня мелькнула мысль, что я вполне могу захлебнуться, утонуть в этой черной шахте, а мой труп всплывет на поверхность лишь много времени спустя, когда перегниет или оборвется ремень, привязанный к удерживающему меня железному стержню. Сама по себе подобная мысль была достаточно страшной, но страха я почему-то не испытывал. Точнее, страх не был основным чувством, которое я испытывал. Тонуть мне, разумеется, не хотелось, однако в глубине моей души жила уверенность, что если мне суждено умереть, то это будет только справедливо. Сам я мог бы не задумываясь назвать несколько причин, по которым я заслуживал подобной участи, и ни один человек, хоть сколько-нибудь знакомый с историей моей жизни, не стал бы со мной спорить. Я никогда не был, что называется, «хорошим человеком» и не принес в мир никакого добра. Вспоминая свое прошлое, я видел больше горя, чем улыбок, больше злобы, чем веселья, но главным моим грехом все же оставалось безразличие. Даже сейчас, в эти последние – я не сомневался в этом – секунды собственной жизни, я был абсолютно равнодушен к тому факту, что совсем скоро меня не станет.
А это служило лишь еще одним доказательством того, что во мне что-то разладилось.
Вода, в которую я неуклонно погружался, была ледяной: пронизывающий холод сковал мои члены, поэтому все мои попытки освободиться были довольно вялыми. С каждой секундой я все больше слабел, замерзал, задыхался, но мне было наплевать. Единственное, что меня печалило, – это то, что моя смерть принесет Лине новую боль: у меня были отличные шансы не только пополнить собой печальный список из трех с лишним тысяч человек, распрощавшихся с жизнью на склонах горы, но и стать третьим в ее жизни человеком, погибшим в этом колодце.
Я умру, и в долине Валья-Крусес появится еще один крест, который пронзит ее сердце, точно раскаленная игла.
Мысль о Лине неожиданно заставила меня встрепенуться, сбросить предсмертное оцепенение, грозившее сковать мои разум и сердце. К собственной смерти я был равнодушен, но Лине я определенно не хотел причинить зла и поэтому забарахтался в воде с новой силой. В какой-то момент я широко раскинул руки и уперся ими в стенки колодца, стараясь остановить подъем, но сила, которая тянула меня наверх, вдруг возросла – похоже, на помощь к Пауло и Сэлу пришли новые люди. К счастью, в какой-то момент веревка надо мной вдруг ослабла – всего на мгновение, но этого хватило, чтобы я опустился вниз дюймов на пять-десять и почувствовал под ногой лом, вставший поперек шахты. С силой отчаяния я лягнул его, словно стрелку гигантских курантов, отсчитывавших мои последние минуты. И хотя веревка снова потянула меня вверх, я успел нанести по лому еще один удар.
Не знаю, что произошло внизу, под водой. Возможно, это было чудо, но лом вдруг поддался под моей ногой и встал вертикально. В ту же секунду веревка натянулась с невероятной силой. Миг – и я оказался над водой. Веревку наверху держало, наверное, уже не меньше десятка рук, и я словно ракета несся к поверхности. Помочь я ничем не мог. Перед глазами у меня потемнело, и я успел только прижать руки к бокам, чтобы не мешать поднимавшим меня людям.
Перед тем как сознание окончательно меня покинуло, я почему-то вспомнил о том, как поставил личный рекорд в беге на милю. Дело было поздно вечером, и на беговой дорожке университетского стадиона я был один. На соревнованиях я уже дважды показывал 4:07, но четыре минуты оставались для меня непреодолимым барьером. Сегодняшняя тренировка меня тоже ничем не порадовала – результат оказался еще хуже, и я решил испытать судьбу в последний раз. Покрепче завязав шнурки шиповок, я занял позицию на линии и стартовал, одновременно нажав на кнопку секундомера. Первые три круга дались мне нелегко, но по сравнению с четвертым это была сущая ерунда. Когда ярдов за сто пятьдесят до финиша я выходил из последнего поворота, свет прожекторов у меня перед глазами померк, а пространство впереди странно сузилось, превратившись в подобие узкого тоннеля. Кажется, последние ярдов двадцать я преодолел в полубессознательном состоянии. Когда под ногами появилась белая черта финиша, я упал на дорожку и только после этого остановил секундомер. Лишь несколько минут спустя, немного отдышавшись и придя в себя, я посмотрел на циферблат и увидел на нем цифры: 3:58.
