– Левая?! – воскликнул я, потому что тоже перевозбудился. – Если бы ты сказала, что я твоя правая рука, я бы остался.
Ее гнев сменился молчанием. Придя наконец в себя, Людмила сказала:
– Хорошо. Ты же знаешь: я никого не держу и не заставляю работать насильно. Возьми отпуск и отдыхай, пока мы не примем какое-нибудь решение по поводу твоей отставки.
Я поблагодарил ее самым искренним образом, заверив, что это не бегство, что я никогда ее не брошу… и так далее. Но и она и я понимали, что наступает конец. Конец мечтам и иллюзии, которая нас объединила. Иллюзии, что, помимо Пражской, возможна и Софийская весна. Иллюзии, которую я не могу поименовать… По дороге домой меня переполняло великое чувство свободы. Я спустился по вертикальной ледяной стене, которую обходили стороной все “альпинисты”. Дора похвалила меня за смелость.
Честно говоря, я немного скучал по той вершине, с которой при ясной погоде можно было увидеть будущее. Но стоило вспомнить о тумане, называемом администрацией, чтобы почувствовать себя счастливым и спасенным. Трех лет вполне хватило, чтобы я понял, что работа в сфере государственного управления мне противопоказана. Игра в прятки за грудами документов, постановлений и законов давала огромное преимущество тем людям, которые олицетворяли собой мою антипатию.
Целый месяц я сидел дома и уже было решил, что обо мне позабыли. Но неожиданно мне позвонили из всемогущей канцелярии ЦК. Когда я там появился, мне дали прочитать решение секретариата со словами: “Если ты согласен, подпишись”.
Этим решением создавался новый, пока еще безымянный (потом я назову его “Факел”) журнал о советской литературе. Его отнесли к самой низкой для того времени категории и выделили на удивление маленький штат сотрудников. На должность главного редактора предлагалась кандидатура Любомира Левчева.
Я поставил свою подпись. И, не выходя из здания ЦК, сразу же записался на встречу с Тодором Живковым. Мне хотелось понять, что именно со мной происходит.
– Что происходит? – улыбнулась Дора. – Тебя ощутимо понизили, зато оставили больше времени на себя и семью.
Когда я вошел в кабинет Живкова, он сам задал мне мой же “задушевный” вопрос:
– Что с тобой происходит, Левчев?
Я сказал, что подписал решение секретариата, что благодарю за оказанное доверие и что пришел получить инструкции по изданию журнала.
Он смотрел на меня как бы сквозь улыбку, которая казалась мне презрительной:
– Левчев, а точно ли есть необходимость в таком журнале?
Я мог ожидать чего угодно, но только не такого поворота событий. В подобных случаях я часто теряю контроль над собой.
– Как это – нужен или нет?! Не я же выдумал этот журнал и предложил себя в главные редакторы! Я только подписал решение, которое было принято вами в секретариате.
– Левчев, все журналы, которые вы издаете, напичканы советской литературой. Зачем вам еще один? Во Франции или в Польше, может, и нужен такой журнал. Но в Болгарии?! Мне кажется, в нем нет никакой нужды. Еще есть вопросы?
– Нет, – сказал я и вышел.
– А вот это уже никуда не годится, – констатировала Дора. – Назначить тебя главным редактором журнала, который не должен выходить, – это не самая лучшая из пропастей, куда ты мог сорваться. Ничего не предпринимай. Просто жди.
Долго мне ждать не пришлось. Меня снова вызвали в канцелярию. На этот раз документ, который я должен был прочесть, выглядел не столь внушительно. Торжественное заседание, посвященное Николе Вапцарову, в Народном театре. Присутствуют члены Политбюро во главе с Тодором Живковым. Доклад будет читать академик Пантелей Зарев. Вести заседание поручено тов. Л. Левчеву. С этой ролью я был знаком. Мне предстояло просто-напросто открыть заседание и давать слово ораторам. Когда же президиум корифеев в полном составе соберется за кулисами и появится сам Тодор Живков, мне следовало прервать словоизлияния и сообщить: “Что ж, пора в зал. Товарищ Живков, пожалуйста, прошу вас”. А он должен будет сказать: “Не я, а ты руководишь заседанием. Выходи первым”.
За столом президиума я сидел рядом с ним. На меня в упор глядела красная лампочка микрофона. Пантелей Зарев читал свой доклад, а я изучал фрески Дечко Узунова на потолке театра. Мне было известно, что неприлично говорить с Первым номером, когда на тебя смотрит весь зал, можно было лишь поддерживать разговор, если к тебя обратятся. В какой-то момент Тодор Живков спросил меня:
– Что это за женщина вон там, в первом ряду президиума?
Я ответил, что это Бойка Вапцарова.
– Как она изменилась… – сказал он и снова замолчал.
И вдруг пронзил меня вопросом:
– Левчев, тебе уже сказали, что ты будешь направлен в Союз писателей?
Я задрожал от волнения. И первым делом погасил красный глаз микрофона. Не хватало еще, чтобы нас слышали в зале.
– Нет, никто мне ничего не говорил. В писательском кафе носятся слухи, но…
– Ну, то, что я тебе говорю, я знаю не по слухам.
Я почувствовал, что говорю глупости, и замолчал, а немного погодя Тодор Живков задал мне очередной вопрос:
– Левчев, а ты знаешь, что из себя представляет Союз писателей?
Я уже взял себя в руки и нагло ответил:
– Нет.
– Не волнуйся, я тебе сейчас объясню. Союз писателей – это мясорубка председателей. И тебя в нее затянет.
Так и получилось. Только Тодор Живков тогда не мог еще знать, что через десять лет в эту мясорубку затянет нас обоих…
Когда я принял предложение стать председателем Союза болгарских писателей, я был более чем убежден в двух вещах: во-первых, в том, что я уже спустился на политическую равнину. И во-вторых, что даже на этой предпоследней ступеньке лестницы власти я задержусь не более трех лет. Людмила знала об этих жестких условиях, которые я сам себе поставил, и одобряла их. К сожалению, оказалось, что это были иллюзии. Непредсказуемая Смерть лишила мои планы силы.
Мог ли я что-нибудь изменить, если бы остался в министерской команде Людмилы? Думаю, что нет. Зловещие силы в Болгарии и за ее пределами зорко следили за ней и пытались предугадать, что она предпримет в следующий момент. Каждый раз, когда Людмила меняла слово “революция” на “эволюцию”, из пещеры догматиков доносилось рычание разъяренного Минотавра. Каждый раз, когда “воспитание в духе коммунизма” заменялось “всеобщим эстетическим воспитанием”, каждый раз, когда Леонардо или Рерих теснили Ленина, зверь выпускал когти. Что уж говорить о ее религиозных взглядах?..
Она хотела радикальным образом изменить систему. Конечно, не отреставрировать капитализм. Политическое вольнодумство на пятничных встречах у нее дома было поначалу достаточно осторожным. Но позднее, в более тесном кругу, во время разговоров, которые она называла “мозговыми атаками”, наша дерзость поднималась до опасных отметок. Недовольство уродливой стагнацией, иначе говоря – той сыростью и затхлостью, которой веяло от советских институций, стало основным нашим мотивом. Тем не менее мы ошибались, когда убеждали друг друга в том, что капитализм уже не существует даже на Западе. Мы говорили о постиндустриальном и информационном обществе как о новой социальной формации. Людмила считала, что к этому новому обществу, сохраняющему все добродетели предшествующих ему образований, нас может повести великая сила. И эта великая сила – не СССР. И даже не США. А потенциальная творческая энергия, которая дремлет в бездействии в каждом из нас, то есть – в нации. Это была утопия.
Время зрелого и перезревшего социализма раскрывало гораздо больше эгоизма и алчности, чем возвышенных творческих сил “нового человека”. В волков превращались те, кто, казалось бы, принадлежал к самым привилегированным сферам общества. Все это Людмила могла наблюдать на примере своего собственного окружения. И наконец, кто-то открыл ей на это глаза – но, как мне кажется, не ради добра, а для того, чтобы еще ближе подтолкнуть ее к пропасти.
Главным обвинением против Людмилы стало то, что она пытается оторвать Болгарию от социалистического сообщества.
В последние полтора года ее жизни мы встречались крайне редко, а если и виделись, то на официальных мероприятиях, где невозможно было говорить серьезно. А ведь именно тогда произошел перелом в ее душе. Мне мало о нем известно. Даже когда она пригласила меня сопровождать ее во время официального визита в Индию, я не понял, что это – ее прощальная встреча с мечтами.
Ее программа была ужасно напряженной: от недоступного города света Лакхнау до таинственного Ауровиля Шри Ауробиндо в мадрасских джунглях…
Молодой интеллигентный индус, который представился мне как доктор магии, попросил меня принять меры, потому что Людмила постоянно посещала храмы Кали, иначе говоря – святилища смерти. Это явно не предвещало ничего хорошего.
О, Кали! Ужасная Кали с высунутым кровавым языком, держащая в четырех руках меч, нож и две отрезанные человеческие головы. Кали, известная также под именем Каларатри, что значит – мрак времени… Мне она хорошо известна!
