В самом деле, есть примеры стран, прошедших первые этапы индустриализации, ставших экономически развитыми, урбанизированными и светскими, обладающих сильными и последовательными государственными структурами, но при этом не ставших ни капиталистическими, ни демократическими. Главным примером такой страны много лет служил сталинский Советский Союз, который между 1928 годом и концом тридцатых годов претерпел колоссальную трансформацию из аграрной страны в индустриальную державу, не предоставив своим гражданам ни политической, ни экономической свободы. И действительно, скорость, с которой произошло это преображение, с виду служила для многих доказательством, что централизованное планирование под защитой тирании полицейского государства более эффективно в достижении быстрой индустриализации, чем деятельность свободных людей на свободных рынках. Исаак Дойчер, писавший в пятидесятых годах, мог еще утверждать, что экономика с центральным планированием эффективнее анархически действующей рыночной экономики и что национализированная промышленность лучше осуществляет модернизацию заводов и оборудования, чем промышленность частного сектора[155]. Существование до 1989 года стран Восточной Европы, одновременно экономически развитых и социалистических, вроде бы показывало совместимость централизованного планирования с экономической современностью.
Одно время эти примеры из коммунистического мира заставляли предположить, что поступательное развитие современной науки может с тем же успехом приводить к рациональной и бюрократической тирании из кошмара Макса Вебера, что и к открытому, творческому и либеральному обществу. Значит, наш Механизм должен быть расширен. Он должен не только объяснять, почему экономически развитые страны являются урбанизированными обществами и рациональными бюрократиями, но и показывать, почему следует ожидать в конце концов эволюции в направлении экономического и политического либерализма. В этой главе и в следующих мы исследуем отношения нашего Механизма к капитализму в двух различных случаях: в развитых индустриальных обществах и в развивающихся. Установив, что Механизм в некотором отношении определяет неизбежность капитализма, мы вернемся к вопросу о том, следует ли ожидать, что он порождает также и демократию.
Вопреки предубеждению, которое питают к капитализму традиционно-религиозные правые и марксистско-социалистические левые, объяснить окончательную победу капитализма как единственной жизнеспособной экономической системы в мире с помощью Механизма легче, чем победу либеральной демократии в политической сфере. Это потому, что в области разработки и использования технологий, а также в приспособляемости к быстро меняющимся условиям глобального разделения труда капитализм оказался куда более эффективен, чем системы централизованного планирования, в условиях зрелой индустриальной экономики.
Индустриализация, как мы теперь знаем, – это не одноразовое мероприятие, быстро продвигающее страну к экономической модернизации, но постоянно развивающийся процесс без ясной конечной цели, при котором сегодняшняя современность завтра быстро становится древностью. Средства удовлетворения того, что Гегель назвал «системой потребностей», постоянно изменяются по мере того, как изменяются сами потребности. Для теоретиков прошлого вроде Маркса и Энгельса индустриализацию составляла легкая промышленность вроде текстильных мануфактур в Англии или фарфорового производства во Франции. Потом произошло распространение железных дорог, черной металлургии, химической промышленности, кораблестроения и других видов тяжелой промышленности, рост объединенных национальных рынков, которые составляли современную промышленность для Ленина, Сталина и их советских последователей. Великобритания, Франция, США и Германия достигли этого уровня развития примерно к Первой мировой войне; Япония и остальная Западная Европа – к моменту Второй мировой, а Советский Союз и Восточная Европа – в пятидесятые годы. Сегодня они составляют образец промежуточной и давно пройденной для передовых стран фазы промышленного развития. Стадию, сменившую эту фазу, называли по-разному: «зрелое индустриальное общество», стадия «высокого массового потребления», «эра техноэлектронники», «век информации» или «постиндустриальное общество»[156]. Хотя конкретные названия отличаются друг от друга, все они подчеркивают весьма возросшую роль информации, технических знаний и услуг за счет сокращения доли тяжелой промышленности.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
«The End of History?» The National Interest 16 (Summer 1989 г.), стр. 3–18.
Первые попытки ответить на некоторые из этих критических замечаний см. мою статью «Reply to My Critics», The National Interest 18 (Winter 1989–1990), стр. 21–22.
Локк и особенно Мэдисон не понимали, что одной из целей республиканского правления является защита гордого самоутверждения граждан республики.
в силу самого факта (лат.).
Emile Fackenheim, God’s Presence in History: Jewish Affirmations and Philosophical Reflections (New York: New York University Press, 1970), pp. 5–6.
Robert Mackenzie, The Nineteenth Century – A History, цитата приводится у Коллингвуда (R. G. Collingwood), The Idea of History (New York: Oxford University Press, 1956), p. 140.
Encyclopaedia Britannica, 11th edition (London, 1911), vol. 27, p. 72.
Norman Angell, The Great Illusion: A Study of the Relation of Military Power to National Advantage (London: Heinemann, 1914).
Paul Fussel, The Great War and Modern Memory (New York: Oxford University Press, 1956).
Эту мысль высказал Modris Eksteins, Rites of Spring: The Great War and the Birth of the Modern Age (Boston: Houghton Mifflin, 1989, pp. 176–191); см. также Fussel (1975), pp. 19–20.
Эрих Мария Ремарк, Лениздат, 1959, стр. 19.
Цитируется у Экштейна (Ekstein 1989), стр. 291.
Это замечание принадлежит Жан-Франсуа Ревелю (JeanFrangois Revel), «But We Follow The Worse…» The National Interest (Winter 1989–1990): 99–103.
См. ответ Гертруды Гиммельфарб (Gertrude Himmelfarb) на исходную статью «The End of History?», The National Interest (Summer 1989): 25–26. См. также статью Лешека Колаковского (Leszek Kolakowsky) «Uncertainties of a Democratic Age», Journal of Democracy 1, no. 1 (1990): 47–50.
Курсив наш. Henry Kissinger, «The Permanent Challenge of Peace: U. S. Policy Toward the Soviet Union» в книге Kissinger, America Foreign Policy, third edition (New York: Norton, 1977), p. 302.
В том числе и автора этой книги, который в 1984 году писал, что «среди американских обозревателей, пишущих о Советском Союзе, сложился очень последовательный стиль: преувеличивать проблемы советской системы и недооценивать ее эффективность». Обзор под редакцией Роберта Бернса (Robert Byrnes), After Brezhnev в The American Spectator 17, no. 4 (April 1984), p. 35–37.
Жан-Франсуа Ревель (Jean-Frangois Revel), How Democracies Perish (New York: Harper and Row, 1983), p. 3.
Jeanne Kirkpatrick, «Dictatorships and Double Standards», Commentary 68 (November 1979): 34–35.
Хорошую критику Ревеля, написанную до перестройки и гласности, см. Stephen Sestanovich, «Anxiety and Ideology», University of Chicago Law Review 52, no. 2 (Spring 1985): 3–16.
Revel (1983), p. 17. Не вполне ясно, насколько сам Ревель верил своим более резким формулировкам насчет относительной силы и слабости демократии и тоталитаризма. Многие его издевки над провалами демократии могут быть отнесены на счет риторической необходимости пробудить собратьев-демократов от очевидной дремоты и раскрыть им глаза на угрозу советской мощи. Очевидно, если бы он считал демократии столь никчемными, какими он их описывает, незачем было бы писать How Democracies Perish.
Джерри Хоуг (Jerry Hough), The Soviet Union and Social Science Theory (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1977), p. 8. Хоуг продолжает так: «Есть, конечно, ученые, которые предположили бы, что политическое участие в Советском Союзе в чем-то не настоящее… что слово «плюрализм» не может быть употреблено в разумном смысле при описании Советского Союза… такие утверждения я не считаю достойными длительного и серьезного обсуждения».
Hough (1977), p. 5. Джерри Хоуг, переписывая классическую работу по советскому коммунизму Merle Fainsod, How the Soviet Union is Governed, большой раздел отводит под описание старого брежневского Верховного Совета, который Хоуг защищает как форум, где формулируются и отстаиваются социальные интересы. Эту книгу любопытно перечитывать в свете деятельности Съезда народных депутатов и нового Верховного Совета, созданных Горбачевым после девятнадцатой партконференции в 1988 году, и многих республиканских верховных советов, возникших после 1990 года. См. How the Soviet Union is Governed (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1979), pp. 363–380.
