славянам необходимо объединиться при руководящей роли России в этом процессе, чтобы нейтрализовать внешние угрозы, в частности, со стороны германских народов, которые представлялись Герцену враждебными славянскому миру. По его мнение, конкуренция между германцами и славянами никогда не прекращалась в истории, поэтому если последние не объединятся, то в ближайшем будущем они утратят и политический суверенитет, и культуру. Что же касалось сложностей в отношениях между самими славянами, то народы, по мысли Герцена, должны сами их разрешить мирным образом. Г. А. Малютин по этому поводу пишет, что в представлении мыслителя «малороссы сами смогут выбрать, как им поступить, – соединиться с Польшей или с Россией или же протянуть руки на братский союз и на независимость от обеих». Исследователь замечает по этому поводу, что если Герцен был убежден в возможности вхождения в федерацию одновременно России, Польши и Украины и «в пример им ставил кантоны Швейцарии и северные и южные штаты в Америке», то он «слабо представлял себе положение дел» на территориях перечисленных славянских земель, которые «отличались от Швейцарии и других стран очень сильно». Да и друг с другом их было сложно сравнивать по причинам «разного уровня развития общества», а также «различающегося этнического и конфессионального состава» [141].
Таким образом, Герцен считал, что внешняя угроза диктует необходимость объединения славянских народов, а их традиционный уклад и внутренние потребности определят форму этого объединения: «Централизация противна славянскому духу; федерализация гораздо свойственнее его характеру. Только сгруппировавшись в союз свободных и самобытных народов, славянский мир вступит, наконец, в истинно историческое существование. На его прошлое можно смотреть только как на рост, на приготовление, на очищение. Исторические государственные формы, в которых жили славяне, не соответствовали внутренней национальной потребности их, потребности неопределенной, инстинктивной, если хотите, но тем самым заявляющей необыкновенную жизненность и много обещающей в будущем» [142].
Возможно, обстановка патриотического подъема первых лет после Отечественной войны 1812 года, на которые пришлось детство Герцена, оказала на него сильное влияние, и не исключено, что именно из тех времен он вынес убеждение: национальная идея является первостепенной идеологической силой, превосходя любую политическую, экономическую или даже религиозную идею. Что касается последней, то Герцен считал ее изначально подчиненной идее национальной: «Для меня религия – экспонент, отличительный признак, физиологическое pH народного духа». Это утверждение привело его к выводам, которые были напрочь опровергнуть впоследствии – в XX–XXI вв.: «Славянский мир, в сущности, не так разнороден, как кажется. Под внешним слоем рыцарской, либеральной и католической Польши, императорской, порабощенной, византийской России, под демократическим правлением сербского воеводы, под бюрократическим ярмом, которым Австрия подавляет Иллирию, Далмацию и Банат, под патриархальною властью Османлисов и под благословением черногорского владыки живет народ, физиологически и этнографически тождественный» [143].
Не желая придавать значения внешним, с его точки зрения, различиям, Герцен без всяких сомнений утверждал, что близость национальная, несомненно, победит религиозные различия, так как религия является лишь внешней особенностью народного духа. Это утверждение – самое слабое звено в герценовской теории славянской федерации, причем не только потому, что, как отмечено выше, практика пока что подтверждает обратное: вопрос о том, может ли национальная близость славянских народов победить их религиозные различия, в принципе не рассматривался в научном дискурсе, поэтому трудно говорить о нем в контексте суждений, подлежащих верификации. Возможно, ставить этот вопрос в принципе некорректно, поскольку здесь сравниваются силы влияния элементов, принадлежащих к несовпадающим сферам и имеющих различный механизм действия. К тому же часто Герцен, увлекаясь какими-то построениями, высказывал утверждения, неверность которых обнаруживалась в самом скором времени. Так, в 1859 г. он писал: «Вот почему я так высоко ценю федерализм. Федеральные части связаны общим делом, и никто никому не принадлежит. <…> Федеральные единства могут даже существовать при таком антагонизме, какой находится между Северными Штатами и Южными в Америке»1. Известно, через два года там вспыхнула Гражданская война.
Некоторые части теории славянской федерации выглядят ^проработанными. Например, если Герцен утверждал, что славяне «любят жить в разъединенных общинах», то остается непонятным, что заставляет внутри общины быть такими взаимосвязанными и взаимозависимыми, почему при переходе от общины на более высокий уровень объединения потребность в тесной интеграции отпадает. Как тогда объяснить, что федеративные отношения между славянскими общинами могут стать надежной гарантией от экспансии ино-культурного элемента, то есть почему этот внешний и чужеродный по отношению к славянам элемент не может стать для их общин более привлекательным, нежели другие славянские общины – родственные, но находящиеся на подчеркнутой дистанции? И потом разве только общинная структура способна обеспечить сохранение и развитие национальной самобытности, в том числе и у славян?
Теория славянской федерации получила дальнейшее развитие в работе «Россия и Польша», написанной в конце 1859 – начале 1860 г. Если война между Россией и Турцией, угроза которой возникла 10 годами ранее, могла, по мнению Герцена, оказать серьезное влияние на формирование славянской федерации, то эффект от состоявшейся Крымской войны оказался по сравнению с той несостоявшейся войной несопоставимо более сильным. Мыслитель сформулировал этот взгляд следующим образом: «Я убежден, что с Крымской войны Россия входит в новую эпоху развития, что, расставаясь с трудными путями своего жестокого воспитания, она вступает теперь в широкое русло совершеннолетней жизни» [144]. Уже само заглавие работы показывает, что на момент ее написания главной проблемой на пути создания славянской федерации Герцен считал польский вопрос: любой союз с Россией воспринимался бы поляками как некий эквивалент несуверенного существования в рамках Российской империи. Поэтому автор «России и Польши» подчеркивал свое неизменное уважение к независимости Польши. «Польша, как Италия, как Венгрия, имеет неотъемлемое, полное право на государственное существование, независимое от России» [145].
Герцен имел четкое представление и по поводу того, как, согласно какому принципу определить границы между обоими славянскими государствами. «Что мы возьмем за его основание? Присоединение Червонной Руси к Польше или присоединение Украины к России в половине XVII столетия? – задавался он вопросами. – Между ними целый век борьбы Речи Посполитой с казаками. В продолжение ее два стремления, два противоположных потока обозначаются в Южной Руси: шляхетство, паны – тянут к аристократической республике; нижний слой, народ, казаки – напротив, в постоянной вражде с Польшей. Хмельницкий не из любви к Москве, а из нелюбви к Польше отдался царю. Москва или, лучше, Петербург обманули Украину и заставили ее ненавидеть москалей. Как же решить вопрос об ней? Давность владения ничего не доказывает. Утраченное владение – еще меньше. Право завоевания? Последний захвативший будет владеть, пока другая сила его сгонит. Завоевание – факт, а не право.
Естественных
