возникший с Мором и Кампанеллой, теперь через Бабёфа продолжится в мыслителях и практиках XIX века – в учениях Кабе, Вейтлинга, Сен-Симона, Бланки и многих других, вплоть до большевизма. Болезненно реагируя на Великую Революцию, выступит вперёд консерватизм Бёрка, де Местра и Шатобриана. А анархизм (с его попыткой совместить традиционные и прогрессистские институты и ценности, сочетать последовательную свободу с последовательным равенством, личную эмансипацию согласовать с общинной солидарностью и коллективизмом, синтезировав вместе лучшие черты либерализма и социализма) всё ещё не рождается, анархизм всё ещё где-то на подходе, где-то в колыбели. Его выход на авансцену массовых движений – последним, в революционной «весне народов» 1848–1849 годов.
И если как-то перекидывать мостик от этой темы и трёх предыдущих лекций к следующей, что мы видим? Мы видим эпоху бурных революций, эпоху социальных надежд и разочарований. Мы видим крушение традиционного общества и разные социальные эксперименты и проекты. Мы видим много разных протоанархистских идей, рассеянных там и сям, но при этом видим общий преобладающий дух эпохи – дух централизма и властничества, пронизывающий идеи «левых»: социалистов и якобинцев. Мы видим новые формы угнетения, эксплуатации и отчуждения, которые приходят на смену старым. На смену сословной монархии приходит буржуазная парламентская республика, и угнетения там не меньше. И вот из всей этой совокупности факторов (как нас в школе заставляли учить в советском детстве поэму Маяковского «Ленин», и там была такая строчка «… по всему по этому в глуши Симбирска родился обыкновенный мальчик… Ленин»), «по всему по этому» в глуши Англии родился обыкновенный мальчик Годвин – слегка перефразируя Владимира Владимировича Маяковского. Короче говоря, во всех этих контекстах, столкновениях, разочарованиях и т. д., мы наконец подошли к тому порогу, когда из коктейля идей, из протоанархистов, недоанархистов, околоанархистов наконец-то появляются мыслители, которых можно назвать классическими анархистами.
Но напомню, что всё произойдет не вдруг и не сразу. Напомню тем, кто не был на самой первой, вводной лекции, что классический анархизм тоже пройдёт два этапа. И первый период (от девяностых годов XVIII века до тридцатых годов XIX века) – это будет этап отдельных и одиноких мыслителей, литераторов, философов. И только с сороковых годов XIX века, с Прудона, анархизм начнёт превращаться в массовое движение, обретать массу изданий, последователей, восстаний, профсоюзов, организаций и т. д. Сформирует свою культуру, свой язык, свою этику и эстетику, свою тактику и стратегию, заговорит в полный голос. То есть начнётся расцвет анархизма, и наконец он обретёт собственное имя, – то есть с Прудона анархизм назовётся анархизмом. Но сейчас мы на пороге первого этапа, – это, грубо говоря, девяностые – тридцатые годы, и у нас резко сменится жанр нашего повествования. Я говорил на первой лекции, что у нас курс такой многоаспектный, междисциплинарный. Мы будем шарахаться то к религии, то к философии, то к социальной истории, то к политике, то к искусству. Биографические лекции будут сменяться социологическими или искусствоведческими; аналитические – описательными. Будут лекции, где мы будем углубляться в литературу, живопись, музыку и т. д. На одних лекциях я буду вам рассказывать о персоналиях великих теоретиков и героев-практиков анархизма, на других – о восстаниях и движениях. Вот что нас ждёт на ближайших лекциях. И, прежде всего, разговор о первом классике анархизма – Уильяме Годвине.
Вопросы
Вы сегодня говорили, что либерализм и демократия – это разные вещи. И я знаю, что разные анархистские мыслители думают относительно корреляции анархизма и демократии. Некоторые считают, что крайняя демократия – это анархизм, кто-то считает, что это совсем разные вещи. Вы как считаете?
Либерализм и демократия изначально абсолютно разные. Грубо говоря, Руссо – отец демократических идей: народного суверенитета, неотчуждаемости его, но при этом (мне нравится это словосочетание) его философия – это философия демократического самодержавия. То есть да, народ правит, но при этом воля всех, точнее, сакральная «общая воля» не есть воля отдельных живых людей. Народ запрещено разделять на фракции и ассоциации индивидов, государство тотально и всемогуще! И это оказалось замечательным оружием якобинской диктатуры, когда палачи рубили частные несогласные головы от лица общей народной воли и т. д. То есть демократизм – это именно идея народовластия, руссоизм, в частности, изначально. Хотя демократия тоже многолика. А либерализм, если обращаться к Великой Французской революции, – это Просвещение: Локк, Монтескье, Вольтер. Это права человека, но не всякого человека, (не дай бог этот человек возмутится!), ни в коем случае не демократия. Либерализм вполне может сочетаться с какой-нибудь просвещённой конституционной монархией или с цензовой системой выборов – с привилегиями для богатых и образованных. Да, ещё отношение к частной собственности разделяет демократов с либералами. Руссо ненавидел частную собственность, ибо был эгалитаристом, сторонником уравнения контрастов собственности. Он видел в появлении частной собственности первопричину всех несчастий человечества, и желал устранить вопиющий разрыв между бедными и богатыми (впрочем, не посягая на отмену собственности). И в этом смысле столкновение якобинцев и жирондистов – это яркий пример того, что либерализм с демократией сталкиваются не на жизнь, а на смерть.
Другое дело, что в XIX веке они начнут постепенно сращиваться, и усилиями разных теоретиков и практиков соединятся, по мере того, как либералы начнут распространять понятие о человеке, о правах человека на всё новые категории людей: не только на мужчин, но и на женщин, не только на белых, но и на чёрных, не только на богатых, но и на бедных. А демократизм будет утрачивать некоторые свои наиболее зверские черты, которые ей придал Руссо и якобинцы. Начнётся какая-то конвергенция либерализма с демократией. Это что касается либерализма и демократии. Но изначально это две совершенно разные традиции, две совершенно разные идеи. Это полезно помнить, когда мы сегодня используем, не задумываясь, эти слова как синонимы. Кстати, сейчас есть попытки снова их развести, – сошлюсь опять на Юлию Латынину, которая ультра-либералка и воинствующая анти-демократка, которая предлагает отменить всеобщее избирательное право и предоставить право управления обществом нескольким избранным людям, лучшим – самым богатым, а любимое её ругательное слово – это «маргиналы», то есть все, кто не лучший, кто не богатый и т. д. В этом смысле очень забавно, что мы видим, как либерализм и демократия начинают вновь расходиться по мере распада цивилизации Нового времени.
Теперь о том, что касается отношения анархистов к демократии. На самом деле, есть многие анархисты, которые не принимают ни в каком смысле демократию. Понятно, что «кратия» – власть, а «анархизм», «анархия» – безвластие. То есть на уровне слов, конечно же, это всё-таки не сочетаемо. В этом смысле забавно, что во время перестройки,
