Александр Дюма
ЖАК ПРОСТАК
Есть во Франции разумное существо, которое до поры до времени никак себя не проявляет, ведь и земле надо вспороть кожу, чтобы получить урожай.
Речь о французском народе.
В VII, VIII, IX веках искать его бесполезно. Он не показывается. Как будто даже и не шевелится. Жалоб его не слышно.
А между тем, в это время он повсюду, и по нему ходят ногами. Его попирают. Именно он возводит королевские дворцы, крепости для баронов и монастыри для монахов.
Три власти тяжким бременем лежат на нем.
Короли, сеньоры, епископы.
И вдруг к 957 году, то есть шестьдесят лет спустя после того, как во Франции обнаружились национальные интересы, заставившие на выборах предпочесть Эда Карлу Простоватому, странная, невероятная и неслыханная молва распространяется в сердце Франции.
Будто бы епископ Камбрейский, вернувшись в свой город после посещения короля, нашел ворота запертыми.
Жители организовались в коммуну.
Хотите ли знать, что такое коммуна? Писатель XII века Гибер де Ножан расскажет нам об этом в истории своей жизни.
«Ну так вот, — говорит он, — что понимали под сим мерзостным и новейшим словом. Оно означает, что сервы отныне станут платить своему господину полагающийся ему оброк лишь раз в году, а ежели совершат они какое преступление, то поплатятся за него лишь незначительным штрафом. Что до иных денежных поборов, кои принято было взимать с сервов, так они совершенно упраздняются».
Как раз этого и попытались добиться жители Камбре в отсутствие своего епископа.
Вы прекрасно понимаете, что достойный прелат никак не мог согласиться с подобной гнусностью. Он вернулся к императору, изложил ему суть дела, получил от него войско из немцев и фламандцев, с ним и вернулся в мятежный город. Войско было большое. Коммуна силу еще не набрала. Многие из тех, что вошли в организацию, испугались собственной смелости. Убоявшиеся жители открыли ворота.
Епископ вернулся в город с триумфом.
И тут начались ужасные репрессии. Епископ, в ярости и унижении оттого что его не хотели впустить, приказал своим войскам освободить город от мятежников. Воины повиновалось с тем большей легкостью, что были они чужеземцами и недругами. Они преследовали заговорщиков даже в церквах и святых местах, а когда солдаты устали убивать, они стали брать пленных. И рубили им руки и ноги, вырывали глаза или вели к палачу, чтобы заклеймить им лоб каленым железом.
Однако посеянная в людских сердцах живая воля к свободе лишь в редких случаях не дает всходов.
В 1024 году камбрейцы предпринимают новую попытку освобождения. И вновь церковные власти при поддержке власти императорской эту попытку пресекают.
В 1064-м жители опять берутся за оружие, но и на сей раз оружие вырвано из их рук.
Наконец, в 1108-м, воспользовавшись волнениями, последовавшими за отлучением Генриха IV Германского от церкви и принуждением этого императора вернуться к его внутренним делам, камбрейцы восстанавливают свою трижды разрушенную коммуну, да так прочно и разумно ее организуют, что она послужит моделью для других городов, которые предварят этим последовательным и локальным освобождением свободу всеобщую.
Во Франции того времени зрелище города, единственного из всех пожинающего плоды подобной свободы, вызывало огромное волнение. Отсюда и суждение современника:
«Что же могу я сказать о свободе этого города? Ни епископ, ни император не вправе повысить подати, никакая дань не может взиматься с него, наконец, никакое войско не может быть приведено под стены его, если только оно не приглашено защитить коммуну».
Здесь автор толкует нам о правах, потерянных церковью. А вот какие права приобрел народ:
«Горожане Камбре объединились в своем городе в коммуну. Из собственного числа и путем выборов они избрали восемьдесят присяжных. Последние всякий день собираются в городской ратуше, дабы заниматься делами коммуны, разделив меж собой административные и юридические функции. Каждый из присяжных за свой счет обязан содержать слугу и верховую лошадь, чтобы в любой момент и без промедления перемещаться туда, где обязанности, связанные с его должностью делают его присутствие необходимым».
Как мы видим, то был первый опыт демократического правления, возникший во Франции. Первая пядь земли, плодоносящей от пролитой народом крови. Камбре сделался священным городом всех городов. Иерусалимом свободы.
И при виде этого маяка, вознесшегося среди них, при свете его поднимаются и другие города. За Камбре последует Нуайон, но уже с гораздо меньшими трудностями: первые роды были самыми тяжелыми. Епископ Нуайона Бодри де Саршенвиль, человек образованный, здравомыслящий, справедливый, понимает, что рождается новый порядок, что дитя уже слишком окрепло, чтобы можно было его удушить, и что гораздо разумней проследовать впереди успеха, нежели дождаться его и всецело ему подчиниться.
Итак, в году 1108-м, за несколько дней до восшествия на престол Людовика Толстого, он организует собственное движение, собирает всех жителей города и представляет собранию, состоящему из работного люда, купцов, ученых грамотеев и даже рыцарей, свой проект Хартии, объединяющей горожан и предоставляющей им право избирать своих присяжных, гарантирующей им незыблемое право на собственность и объявляющей их подсудными лишь муниципальным магистратам.
Сразу же видно, что Хартия предполагала гораздо больше свобод, чем имели мы сами в недавно прошедший период. Период, во время которого муниципальный совет несколько напоминал старинных присяжных, с той, однако, разницей, что возглавлял его мэр с королевскими полномочиями.
Именно эту коммуну взошедший на престол Людовик Толстый призвал выразить ему свое одобрение, ибо Нуайон расположен как раз в той части Пикардии, которая принадлежала королю Франции.
Кстати, отметим попутно допускаемую почти всеми историками ошибку, вследствие которой Людовику Толстому приписывается честь освобождения коммун.
Когда Людовик Толстый оказался на троне, четыре коммуны уже были свободны: в Камбре, в Нуайоне, в Бовэ и в Сен-Кентене.
Стало быть, это еще одна ложь, бесстыдно обслуживающая Хартию Людовика XVIII в той ее части, где она приписывает королю самую мысль об освобождении, хотя за сто шестьдесят лет до восшествия короля на престол мысль эта клокотала в сердцах нескольких французских городов.
Слушайте дальше: в 1302 году, 10 апреля, запомним эту дату, ибо это начало национальной эры, акт рождения буржуазии во Франции, итак, в 1302-м, то есть сто девяносто четыре года спустя после признания Людовиком Толстым Нуайонской коммуны, Филипп Красивый, только что купивший Монпелье у короля Якова, этого блудного сына, часть за частью продающего свое добро, Валансьен, который сблизил его с королевой прекрасной Фландрии, состоящей в родстве с англичанами, Керси с его невозделанными, гористыми и сухими землями, зато открывающими дорогу в Аквитанию. Филипп Красивый, отнявший золото и жизни у евреев, Филипп Красивый, чеканивший фальшивую монету, Филипп Красивый, изобретший фиск, этот ненасытный гигант, прожорливый циклоп, людоед, постоянно требующий свежего мяса, Филипп Красивый, исчерпавший, наконец, все свои ресурсы, этот самый Филипп Красивый 10 апреля 1302 года созывает Генеральные Штаты.
Уже не Штаты духовенства и дворянства и не только с Юга, как это было полвека назад при Людовике, но и Юга, и Севера, Генеральные штаты, представляющие три сословия: духовенство, дворянство и городскую буржуазию.
Конечно, народ позвали сюда с единственной целью — попросить у него денег. Но прежде у него ведь и не просили, а просто брали. Стало быть, прогресс налицо.
На сей раз Филипп Красивый просил денег на войну с Папой. Как известно, войну он выиграл. Колонна, наемник на французской службе, дал Бонифацию XIII пощечину своей железной перчаткой и одним ударом сбил с него тиару.
Три года спустя местом пребывания Папства стала Франция, а беззаветно преданный Филиппу Красивому Бертран де Готт, продавшийся королю в лесу Сен-Жан д’Анжели, становится в Авиньоне Папой под именем Клемента V.
Народ с печалью наблюдал за этой религиозной и политической революцией: уж слишком был он нищ. Один из университетских грамотеев осмелился слишком громко заикнуться об этой нищете и был повешен. Одной бедной бегинке (бегинка — монашенка. — Примеч. пер.) из Меца было откровение о возмездии дурным королям, и ей сожгли ноги.
Как видим, у народа появились уже и защитники, и пророки.
Девять лет спустя дело уже не ограничивается повешенным студентом или замученной бегинкой. Упразднен Орден тамплиеров, пятьдесят четыре рыцаря отправились на костер, сложенный на острой оконечности острова, где возвышается сегодня статуя Генриха IV.
