Альберт Каганович - Друзья поневоле. Россия и бухарские евреи, 1800–1917

© А. Каганович, 2016,

© Оформление. ООО «Новое литературное обозрение», 2016

Уже в зрелом колонизационном возрасте Россия приступила к абсорбции территориально огромной, даже по русским понятиям, части Средней Азии. Завоеванное в 1860 – 1880-х годах население в подавляющем большинстве исповедовало ислам, что для центральной власти представлялось особой проблемой. Территория с новым мусульманским населением составила образованное в 1867 году генерал-губернаторство – Туркестанский край (Туркестан), куда позже были инкорпорированы дополнительно завоеванные смежные регионы. Приступая к его колонизации, Россия уже имела за плечами большой опыт на Кавказе, где в первой половине XIX века ей впервые пришлось абсорбировать большую массу коренного населения, столь чуждого для нее ментально и отличающегося по вере, языкам, обычаям и культуре. Исследуя эту колонизацию Кавказа, Энтони Ранеландер выделил два подхода к ней у русских администраторов. Один из подходов представляли централисты, считавшие, что колонизацию надо осуществлять быстро и решительно, а другой – регионалисты, выступавшие за поэтапную абсорбцию новых подданных[1].

Руководствуясь данными дефинициями, можно утверждать, что на первом этапе колонизации Кавказа превалировал подход централистов, поддерживаемый российскими промышленными кругами, которые стремились побыстрее воспользоваться местными природными ресурсами. Эта колонизационная модель, с ее пренебрежением к традициям местного населения, стала одной из главных причин кровопролитной Кавказской войны (1817–1864). Графа Михаила Воронцова, назначенного в 1844 году на должность наместника Кавказа (и прослужившего в ней до 1854 года), скорее можно назвать регионалистом. Используя компромиссные методы и учитывая местную специфику, он сумел дальше, чем его предшественники, продвинуться по пути интеграции Кавказа[2].

Предложенное деление администраторов, основанное на их подходе к колонизационной модели, как нельзя более применимо и к Средней Азии. Разделение во взглядах стало отчетливо проявляться уже с середины 1860-х годов, и первым его подметил генерал Дмитрий Романовский, участник завоевания края[3]. По сравнению с Кавказом колонизация Туркестана началась более удачно. Во многом так произошло благодаря наделенному широкими полномочиями первому генерал-губернатору Туркестанского края – Константину Кауфману (находился в должности до 1882 года). Понимая проблематичность содержания в Средней Азии большого войска для подавления возможного на религиозной почве восстания среди нескольких миллионов мусульман, Кауфман выработал свой собственный прагматичный метод колонизации. Этот метод был, с одной стороны, результатом применения накопленной к тому времени в Российской империи богатой колонизационной практики, а с другой – плодом его личного опыта, приобретенного в течение пятнадцатилетней службы на Кавказе, бо́льшая часть которой прошла под руководством того же Воронцова.

Созданию этой модели Кауфман в еще большей степени был обязан своему идеологическому наставнику – Дмитрию Милютину, военному министру в 1861–1881 годах, вошедшему в русскую историю как реформатор, отменивший телесные наказания в армии. Милютин считал, что религиозная толерантность должна стать основой русской колониальной политики в Туркестане. Кроме того, он выступал за бо́льшую самостоятельность окраин и децентрализацию управления по всей России. Его подход предусматривал осторожный подрыв авторитета прежних, мусульманских институтов в новом крае.

Приемлемую для Средней Азии колониальную модель Россия выбирала не только путем анализа своего кавказского опыта освоения захваченных территорий, но и с учетом чужого колониального опыта, в частности – в Британской Индии, а особенно в Алжире и Тунисе[4]. Для изучения этого опыта туда нередко командировались русские администраторы и востоковеды[5]. Большое значение на протяжении всего рассматриваемого периода власти придавали анализу ситуации в само́й Средней Азии. Этим занимался большой корпус как краеведов, включая чиновников управления, так и профессиональных востоковедов, каковыми были Владимир Вельяминов-Зернов, Василий Ошанин, Николай Остроумов, Владимир Наливкин и Василий Вяткин.

Придерживаясь политики осторожной абсорбции вновь завоеванного населения, Кауфман неудачно назвал ее «игнорирование», чем ввел в заблуждение очень многих исследователей[6]. На самом деле в его управление хотя и сохранялся за туркестанскими мусульманами ряд местных обычаев и институтов, но все же были сделаны некоторые изменения. Так, Кауфман вступил в конфликт с Министерством внутренних дел, отстаивая для среднеазиатских мусульман исключительное право посещения Мекки и Медины, а также предоставление им российского дипломатического покровительства во время паломничества туда[7]. Подобную политику правильнее было бы называть ненасильственной аккультурацией. Конечно, и Кауфману, и другим местным администраторам, в том числе регионалистам, не нравилось посещение мусульманами святых мест, поскольку в этом они видели укрепление связей с исламом. Но, даже чувствуя в исламе потенциальную угрозу для русского управления, они опасались предпринимать какие-либо шаги, которые могли бы быть расценены как нападки на веру и вызвать вспышку «мусульманского фанатизма». Этим русская колониальная политика в Туркестане отличалась от политики, проводимой в отношении католицизма в западных российских губерниях. Там власти поэтапно закрывали костелы и католические школы, чему сильно способствовало Польское восстание 1830–1831 годов. В отличие от этих губерний в Туркестане восстания не становились отправными точками для борьбы с исламом – наоборот, они вели к выработке более гибкого подхода к нему. Использование столь разных методов было вызвано многими причинами, наиболее важными из которых представляются борьба с католичеством за лояльность белорусов и связанное с этим большее внимание к западной границе, которая расценивалась как наиболее тревожная из-за ее близости к столицам и промышленным центрам. Нельзя также не согласиться с Алексеем Миллером в том, что жесткие меры русских властей против национальных проявлений белорусов и украинцев определялись не стремлением их дискриминировать, а желанием «излечить» от полонизации «заболевшую» часть русской нации[8].

Первоначально Кауфман хотел конфисковать вакуфные земли, доходы с которых предназначались мечетям, школам и на благотворительные цели, но затем отказался от этой идеи, чтобы не вызывать недовольства. Более того, он освободил эти земли от уплаты налогов. От налогов освобождались также сады и рощи, в которых мусульмане устраивали общественные собрания и празднества[9]. Пауль Гейсс полагает, что обладавший политическим чутьем Кауфман избегал давления на исламские институты, опасаясь ограничительными мерами способствовать их популярности[10]. Не препятствуя преподаванию в мусульманских школах, Кауфман в то же время привлекал местное население в русские школы, о чем пойдет речь в шестой главе. Такую позицию очень трудно назвать игнорированием. Не случайно Дэвид Маккензи, с некоторыми оговорками, считает его успешным колонизатором[11].

Приверженность регионалистов методу поэтапной колонизации (а они были в большинстве в течение всего существования генерал-губернаторства) особенно ярко проявилась в таком остром вопросе, как переселенческий. Опасаясь, с одной стороны, негативной реакции местного мусульманского населения, а с другой – изменения сельскохозяйственной специализации края, даже многие местные администраторы-централисты последовательно противились одобряемым, а иногда инициированным Николаем II планам центральной администрации по переселению в Туркестан большой массы крестьян. Центр тем самым хотел одновременно убить двух зайцев: усилить православное население в крае и снять вопрос острой нехватки земли в центральных российских губерниях. Прослышав о богатых туркестанских землях, многие бедные крестьяне и городские люмпены отправлялись туда самостоятельно. С такими самовольными переселениями местным администраторам приходилось бороться особенно часто[12]. Из-за этого противостояния число православных крестьян, занимавшихся сельским хозяйством в Ферганской, Сырдарьинской и Самаркандской областях, не превышало в 1916 году 90 тыс.[13], т. е. составляло менее 2 % от всего сельского населения. Схожими опасениями руководствовался Кауфман, запрещая в данных областях православную миссионерскую деятельность[14]. Осознать особенно осторожное отношение Кауфмана к этим областям позволяет сравнение с ситуацией в Северо-Западном крае, где в 1866–1867 годах при его же поддержке в православие были обращены десятки тысяч католиков[15]. В отличие от традиционных земледельческих областей (Ферганской, Сырдарьинской и Самаркандской) в Семиреченской области Кауфман и его последователи действовали активнее, как в сфере православного миссионерства, так и в отношении крестьянской колонизации[16]. Русские администраторы считали, что казахское население меньше привержено исламу.