Широкий взгляд на русскую колониальную власть и отказ от нарратива, сосредоточенного исключительно на виктимизации колонизируемого населения, дает возможность исследователю разглядеть и успешные или частично успешные мероприятия власти, направленные на улучшение положения местного мусульманского населения, такие как: организация медицинской помощи (например, в сельских районах Самаркандской области были утверждены два десятка должностей акушерок и столько же – фельдшеров или врачей, а в Ходженте и Самарканде были открыты специальные бесплатные амбулатории для мусульманских женщин и детей[24]) и ветеринарной службы; ограничение применения смертной казни в эмирате; запрет зинданов (подземных тюрем) и рабства; борьба с бандитизмом на дорогах и прекращение перманентных локальных войн. Эти меры снискали симпатии по крайней мере части местного населения. Открывший лечебницы в пяти городах края Николай фон Розенбах живо описывает, как во время посещения одной из них, в туземной части Самарканда, собравшиеся на крышах близлежащих домов мусульманские женщины сняли паранджу и открыли ему свои лица – в знак признательности[25].
Брауэр, отмечая успехи властей в амбулаторном лечении коренного населения, верно полагает, что это лечение, так же как и русское образование, было инструментом культурного воздействия, особенно на мусульманскую женщину[26]. Но недостаточно видеть в распространении медицины в колониях только циничную попытку метрополий достичь культурного воздействия на новых подданных. Другая сторона этого процесса – стремление сократить разрыв между возможностями подданных центра и периферии в получении передовых методов лечения. Распространяя модернистские методы лечения на колонии, русские власти заботились прежде всего об увеличении числа подданных, что, собственно, и является одной из главных задач империи. Не только мусульманские элиты Туркестана, но даже бухарские эмиры предпочитали пользоваться услугами русских врачей. Сагадео, рассматривая контакты властей и местного населения в сфере здравоохранения, игнорирует все успехи этого русского колонизационного проекта. Зато на основании лишь одного газетного обвинения делает вывод о том, что русский медицинский персонал мог отказывать местному населению во врачебной помощи[27].
Определенную признательность мусульманского населения русские власти снискали благодаря сделанному тем же Розенбахом дорогостоящему капитальному ремонту древней мечети Ходжа-Ахрар в Ташкенте[28]. Как отмечал британский журналист и публицист Дэвид Фрэзер во время своего путешествия в начале XX века по Средней Азии, местное население устраивала русская власть, и в том числе в вопросах налогообложения и личной безопасности. Также он высказал предположение, что местные жители Туркестана ненавидели европейцев меньше, чем в других частях Азии, благодаря примирительным методам русской колониальной политики[29]. В этой связи нельзя не согласиться с мнением Алексея Миллера об абсурдности идеологического посыла некоторых историков, считающих, что власти старались сделать жизнь своих нерусских подданных как можно более несносной[30]. Понимание сложности и динамики взаимоотношений центра, местных властей, колонизируемого мусульманского населения Поволжья и экспериментов над ним демонстрирует в своей работе Роберт Джераси[31]. Андреас Каппелер, сравнивший колониальные методы по всей России, в целом считает российскую политику в Средней Азии прагматичной и гибкой, невзирая на нередко жесткие действия местных властей[32]. И это справедливо. Оценивая русское управление данной территорией, следует избегать и его демонизации, и идеализации[33].
Ряд просчетов русской колониальной политики в Туркестане, широко практикуемое патерналистское отношение к коренному населению и некоторые его правовые ограничения все же были далеки от подхода властей к евреям в Западной России. Ни на какие другие колонизируемые этносы в империи не распространялось такое количество ограничений и предписаний, как на ашкеназских евреев. Им предписывалось, как следует бриться, стричься, одеваться и что носить на голове. Вместе с тем предлагаемое здесь читателю исследование доказывает, что отношение к евреям в империи было очень сложным и противоречивым, в нем обнаруживается множество тонкостей. Особенно ярко многогранность этого отношения проявилась в восприятии среднеазиатских евреев, принадлежавших Востоку по культуре, языку и обычаям. В любом случае даже репрессивные меры русской администрации были для них все же предпочтительнее власти последней бухарской династии Мангытов.
Среднеазиатские евреи тоже стали объектом разного подхода – со стороны регионалистов и со стороны централистов. Эти евреи говорили на еврейском диалекте таджикского языка и проживали главным образом в крупнейшем городе региона – Бухаре, вследствие чего за ними, благодаря европейским путешественникам, в 1820-х годах закрепилось название «бухарские евреи»[34]. Бухарские евреи, так же как и другие неашкеназские еврейские этнические группы – горские и грузинские евреи, представляли собой коренное население захваченных территорий. Ко времени русского завоевания в XIX веке Средней Азии и Кавказа эти этнические группы стали важными звеньями хозяйственно-экономической системы своих регионов. Несмотря на это, большинство местного населения относилось к «своим» евреям с религиозным презрением.
Восточные евреи сильно отличались не только от ашкеназских евреев, но и друг от друга – языком, обычаями и образом жизни. В отличие от горских и грузинских евреев, занимавшихся в начале XIX века главным образом сельским хозяйством и в меньшей степени – ремеслом (в том числе крашением), бухарские евреи были заняты преимущественно в ремесленном производстве, и особенно – в шелкомотальном и красильном. Только с этого времени торговля стала их второй профессией. Этому способствовали относительная политическая стабильность в Средней Азии в первой половине XIX века и рост экономических связей с Россией – главным образом за счет торговли хлопком и мануфактурой. Сами еврейские общины Средней Азии, оказавшиеся во время российской экспансии перед выбором между Российской империей и среднеазиатскими мусульманскими государствами, с энтузиазмом выбрали первую. Такая ориентация сулила им прекрасные торговые перспективы и освобождение от суровых ограничительных законов, распространявшихся на них как на «неверных». Кауфман, высоко оценивая поддержку, оказанную бухарскими евреями во время завоевания Средней Азии, и их важную роль в экономике региона, отказался практически ото всех репрессивных и дискриминационных мер, применявшихся против евреев в России.
Отношение к этим малознакомым прежде, так называемым восточным евреям потребовало от русской администрации в Туркестане, как и в образованном сорока годами ранее Кавказском наместничестве, крутого пересмотра действовавшей в России парадигмы решения еврейского вопроса. Дело в том, что восточные евреи, с одной стороны, мало отличались от прочих туземных жителей региона, а с другой – все же подпадали под общую, юридически ограниченную в правах сословную категорию «евреи». Регионалисты увидели в бухарских евреях прежде всего туземцев, которых они восприняли в качестве «полезного» и «производительного» класса. Иногда те противопоставлялись ашкеназским евреям, считавшимся многими администраторами «бесполезными» или даже «вредными».
Марк Раев, останавливаясь на созданных в Российской империи моделях адаптации колонизируемых этнических элит, подметил, что только еврей не мог стать частью государственного аппарата без отказа от своей религии[35]. Это верно, но не в отношении бухарских евреев. Вступившие в российское подданство почти последними среди всех еврейских субэтносов (самой последней под властью России оказалась численно небольшая группа мешхедских евреев, о которых я только вскользь упоминаю в данной работе)[36], они, в первую очередь благодаря регионалистам, стали единственными, кого это правило не коснулось. В отличие от остальных евреев в местах своей большой концентрации бухарские евреи наряду с прочим туземным населением занимали низовые должности на выборной основе в так называемой военно-народной системе управления Туркестанским краем.
Что касается централистов, то им бухарские евреи представлялись такими же «вредными», как ашкеназы, поскольку являлись в их глазах не туземцами, а прежде всего евреями. Нередко русские краеведы Средней Азии разделяли такой взгляд централистов. Было бы просто объяснить этот подход централистов антисемитизмом или ориентализмом. Корни этнического пренебрежения – как к евреям, так и к другому завоеванному населению – следует искать на стыке развития русской колониальной практики и национальной идеи. Именно во взаимодействии этих динамично развивавшихся факторов сложилось традиционное для России деление этносов по дихотомному принципу «полезные – вредные». Оно формировалось на основании стереотипного обобщения характера и занятости того или иного этноса. Михаил Мостовский писал в 1874 году: «В домашней жизни башкиры дики, ленивы и неопрятны, но зато приветливы и веселы»[37]. В то же время казанских татар он характеризовал как трезвых, трудолюбивых и гостеприимных, но добавлял: «…все эти качества затемняются гордостью, честолюбием и корыстолюбием»[38].
